Пути стражей - [50]

   - Я принес меду и болиголова. Выпьешь отвар, и этой ночью посторожу, а ты поспишь. Точно. Но не теперь. Пойдем, умоешься. До ночи далеко.

   Реальность опять уплывает куда-то в сторону, но усилием неизвестно откуда оставшихся сил он, пошатываясь и едва переставляя заплетающиеся ноги, идет, стараясь не выпускать из виду широкую спину бесформенного пятна. Сменяющий душное марево стылый ветер на какое-то время делает голову почти ясной, и даже зрение почти возвращается. Но, кроме того - ничего больше. Тело по-прежнему словно налито свинцом, а натруженные многочасовым укачиванием младенца руки не в силах поднять и кружки с водой.

   - Э! Я тоже с удовольствием завалился бы в койку! Не спать, сказал!

   Что-то с болью ударяет в лицо. Кажется, ему швырнули длинный шест, что он, конечно, пропустил, из-за чего и получил по лбу. Ватные пальцы с трудом сжимаются на гладком дереве, а веки по-прежнему вовсе отказываются не опускаться, заставляя пропускать новый удар. Как будто бы, уже направленный.

   - Защищайся!

   Удар. Еще, и еще. Каждое место прикосновения шеста вспыхивает налитой и внезапно очень яркой болью. Но, несмотря на все усилия, руки не справляются даже поднять свой шест, не то, чтобы орудовать им.

   - Й...а... н...могу!

   Удары прекращаются. Бесформенное уже многоцветное пятно надвигается и превращается в исхудалого издерганного мужчину, чьи перехваченные на затылке темные волосы выбиваются из-под повязки, создавая отчего-то не неряшливый, а беспокойный и крайне утомлённый вид. Красивое сухое лицо, на котором все больше выступает орлиный нос, покрыто грязью, а запавшие черные глаза смотрят с раздражением и болью. Отчего-то кажется, что пройдет день, два, год, и десяток годов, но этот образ останется в памяти навечно, и это так нелепо, что хочется иссушливо и бессмысленно смеяться - ведь, несмотря на все потуги отца, он обречен, и впереди - не год, и не десять, а, быть может, не больше нескольких десятков дней...

   Лицо отодвигается, и отец вновь превращается в бесформенное пятно. Новый удар обжигает плечо.

   - Не можешь? Валяй, ложись прямо тут, и спи. Тебя унесет в Тень, глаз сомкнуть не успеешь. А там - будет так же. И что ты скажешь демонам, которые почувствуют тебя там? Как ты будешь обороняться, если уже здесь не можешь? Они будут тебя мучить, ты уже знаешь это. Вечность! И что? Что ты сделаешь? Будешь просить? Умолять их будешь? Заплачешь? Предложишь откупиться от мучений своим телом? Душой? Они и так возьмут твои тело и душу, и тебя не спросят! Сопляк!

   Слова отца падают отрывисто и резко. Кажется, у него даже заплетается язык - отец, в отличие от него, не спал гораздо дольше. Судя по движению впереди, он снова поднимает палку - и Дайлен, сделав над собой нечеловеческое усилие, поднимает свою.

   Где-то вдалеке, должно быть, в оставленном доме, слышится детский плач. Отец мотает головой, точно у него заныли зубы. Дайлен издает протяжный, громкий стон.

   - Ладно, - в голосе отца - обреченная усталость. - Пойду я. Нельзя оставлять ее одну. Вдруг она... как ты. Иди, подои коз. Может, голодна.

   Реальность, почти обретшая четкость, вновь подергивается дымкой, и все стремится завалиться куда-то вбок, пока он, захватив что-то с собой, идет в загон, к блеющим тварям. Мелкие сосцы не даются, ускользают из болющих каждым сочленением пальцев. Чувствуя нетвёрдую руку, козы подергивают ногами, перебегая с места на место. Наконец, каким-то чудом дело сделано, и Дайлен, обеими руками приподняв тяжелый кувшин с молоком, как может скорее спешит обратно.

   Отец стоит на пороге. Сверток в его руках уже не плачет - противно ноет, сучит торчащими из вороха несвежих простыней кривыми ножками с розовыми пятками. Отец нетерпеливо подергивает зажатой между пальцев стеклянной бутылкой со свисающим с нее примотанным сосцом из мытой бараньей требухи.

   - Ну, скоро?

   Дайлен послушно ускоряет шаг. Но коварную выбоину на дороге, которую всегда обходит в трезвой памяти, в плывущем мареве не замечает вовсе. Нога подламывается, и полупьяный от бессонницы, он падает на землю, расплескивая драгоценное молоко.

   - Ну что ты за косорукая бестолочь! - отец опять срывается на крик. Сверток в его руках вздрагивает и разражается громким плачем. - На что ты вообще годен? Никакого толка от тебя! Никакого толка!

   Голос, всегда бывший низким и властным, делается все выше и как-то странно дребезжит. На несколько тягучих мгновений отец, заходящаяся у него на руках сестра и мир вокруг опять делаются расплывчатыми, едва различимыми. И вдруг ослепительно вспыхивают, ударив по глазам немыслимо ярким светом.

   - Толку от тебя никакого! - в сильнейшем раздражении, даже ярости, повторил чей-то молодой, но дребезжащий голос. - Я посчитал тебя подарком судьбы, а ты оказался настоящим гнильем!

   Авернус отвернулся от своего никчемного подопытного и в сильном волнении заходил по комнате. Он и раньше замечал признаки повышенной чувствительности к воздействию скверны у объекта его исследования, но, по недопустимому небрежению, принимал их за особенности ее восприятия именно этим телом, игнорируя тревожные знаки, и продолжая опыты в обычном режиме. И теперь он поплатился за это. Свидетельством тому были многочисленные области поражения скверной кожных покровов, проникавшие глубоко в ткани, и видоизменявшие их изнутри, деформация скелета конечностей, и свойственная большинству получивших иммунитет от скверны почти полная потеря интеллекта.