Пути неисповедимы - [58]

На Рождество, которое немцы очень чтут и отмечают, мы с Сергеем устроили для этих двух ребятишек небольшую инсценировку. Мать им сказала, что когда в дверь будет четыре звонка, это значит — пришел Дед Мороз. Сергей надел навыворот мою шубу и ушанку, приделал себе бороду из ваты, положил в мешок игрушки и четырежды позвонил. Открывать побежал пятилетний Юргенс и со страхом примчался назад, говоря, что там Дед Мороз. А за ним вошел Сергей и начал раздавать подарки. Фурор был полный.

Глубокой осенью Михаил уехал во Францию, окончив очередной курс университета. На вокзале мы провожали его всей компанией. Среди провожавших была и фрау Мицлаф. Видно, запал ей Мишка глубоко в сердце. После его отъезда я жил у нее один.

К Новому году у нас уже была сколочена группа из шести человек — Сергей, Петька, Николай, Ванюшка, Димка и я. Мы твердо решили бежать весной, используя зиму на тщательную подготовку (экипировка, разработка и изучение маршрута, оружие и многое другое). Бежать на зиму, бежать для того, чтобы только бежать — смысла не имело. Николая мы полностью приняли в свою компанию, обаяние, внутренняя цельность, порядочность — все это сделало возможным посвятить его в наши планы. Он их принял, полностью согласился, говоря, что сделал большую ошибку, пойдя к немцам, что все больше и больше мечтает о возвращении домой. Я этому верил, так как знал по настроениям Арсеньевых, да и по примеру Михаила, что вначале многие честные люди шли с немцами, но затем одни быстрее, другие медленнее, распознавали, что такое нацисты, их образ действий и цели, и отходили либо просто в сторону, либо зажигались к ним ненавистью и готовы были на многое для сопротивления этой чуме. С нацистами же оставались только подлецы, люди корыстные, авантюристы да, возможно, слабохарактерные, не способные на решительный выбор. Вспоминается довольно характерная сценка, свидетелем которой был Сергей. У Арсеньевых, где тогда временно поселился дядя Поля, появился проездом на один вечер их знакомый, русский, эмигрант, служивший в армии у немцев. За столом сидели трое — дядя Поля, знакомый Арсеньевых и Сергей. Разговор шел о работе этого гостя. Дядя Поля, немножко заикаясь (он всегда заикался), но как всегда отчетливо и солидно сказал: «Служить у немцев сейчас просто неприлично» (у дядюшки была такая особенность — говорить иногда в лицо неприятную правду). Гость, даже как будто восхитившись этой оценкой, проговорил: «Ах, как это интересно сказано! Позвольте, я с Вашего разрешения это запишу». И тут же достав записную книжку, записал. Дядя Поля был очень озадачен. Потом после ухода гостя, он выспрашивал дядю Николу, порядочный ли это человек? Что ж, даже дядя Поля радикально изменил свое отношение к немцам.

Город жил размеренной жизнью: в субботу работа до обеда, всегда открытые кинотеатры, театры, концерты, а университет празднует свой четырехсотлетний юбилей. Фронт далеко и внешне не чувствуется. Замерзшие пруды в центре полны катающимися на коньках. Правда, все продается только по карточкам, но к Рождеству все получили по порции вина. Правда, города Западной и Центральной Германии начали сильно бомбить, но сюда еще не прилетали. Правда, на улицах много военных и довольно много инвалидов в форме, да полевая жандармерия в касках с большими бляхами на груди, много слышится иностранной речи, да люди с голубыми (наши) или желтыми (поляки) квадратными тряпочками на груди. Иногда можно увидеть группу наших военнопленных под охраной. Но если не приглядываться — размеренная, налаженная жизнь с затемнением по ночам.

Прошел Новый год, который я встречал с Надей в интернациональной компании иностранных рабочих, куда ее и меня затащила веселая и разбитная блондиночка Ольга, Надина подружка, бывшая жена нашего офицера, знавшая, что такое мужчины, и как с ними надо обходиться.

Я продолжал пунктуально ходить на работу, а обедать шел либо в расположенный поблизости ресторан шикарного, в стиле модерн, «Парк-отеля», либо к Сергею в университетскую столовую «Палестро». В ресторане было тихо и чопорно и подавали официанты-французы, в студенческой столовой — шумно, людно. Кроме того, там было то, что в наших студенческих столовых (по крайней мере, в столовой МГУ) завели лишь через несколько лет после войны — самообслуживание. Грязную посуду со столов убирала и увозила в коляске наша девушка-восточница, очень тихая, видно новенькая. Наших попыток с Сергеем с ней заговорить она сторонилась. А на все это взирал уроженец Кенигсберга Кант — огромный его портрет в рост висел на стене напротив входа в двусветный зал. Иногда Сергей приходил обедать со мной в «Парк-отель», благо это было совсем рядом с университетом, и тогда велись долгие разговоры с чернявым официантом-французом (Сергей долго жил в Париже). Однажды оказалось так, что за нашим столом обедала пожилая немка. Рассчитываясь с официантом, она стала давать ему на чай пфенниг или два и никак не могла понять, почему он не брал. А тот вслух возмущался Сергею: «Что за люди, эти боши, хуже жидов! За кого они нас принимают?» Чувствовалось, что для него немцы — это «унтерменши».