Пути неисповедимы - [195]

Первый рабочий день в новом качестве мне хорошо запомнился. Утром из третьего лагпункта на носилках принесли бригадира Виктора Котова с проломленной молотком головой. Это был акт не политического, а, скорее, экономического террора. Виктор принадлежал к партии «шанхайцев» (репатриантов из Китая), лидеры которой занимали много важных постов. За эти посты с ними «воевали» западные украинцы. Они-то и хотели убрать Котова с ценного поста — бригадира привилегированной механической бригады. Его ударили молотком в висок, когда он спал в секции, где в тот момент никого не было. К нам он прибыл в очень возбужденном состоянии. Это был крупный здоровяк с правильными чертами лица, можно сказать, красавец-мужчина. Его никак не удавалось положить на операционный стол. Наконец уговорили сделать укол «глюкозы» (вливание глюкозы очень ценилось всеми в лагере) и дали внутривенный наркоз. Виктор засопел и повалился на бок. Из раны на виске вытаскивали кусочки костей, волосы, все это с веществом мозга, которого удалили примерно десертную ложку. Затем зашили. Много дней после операции Виктор был в тяжелом состоянии, но выздоровел. Для него начальство разрешило выписывать все необходимые лекарства. Лагерное начальство его ценило. Вряд ли это было знаком признания стукаческих заслуг. Ценили его не опер и не ГБ, а именно начальник лаготделения как лучшего бригадира.

В лазарете Виктор пробыл долго, потом его выписали, но полного выздоровления не было — появились припадки эпилепсии как последствие травмы мозга. И еще одна особенность — у Виктора исчезла музыкальная память. Он забыл все мелодии, какие помнил.

Нередко привозили шахтеров, попавших под обвал или под вагонетку. Так, к нам попал эстонец Пэрри, с которым я приехал в Джезказган в одном вагонзаке. У него был перелом позвоночника и паралич нижней части туловища. Пэрри не мог самостоятельно опорожнять прямую кишку, и Пецольд собственноручно показывал мне, как это надо делать. Этого спокойного рассудительного эстонца было очень жаль. Видно было, что это хороший, порядочный человек. Привезли украинца с раздробленным тазом. Бедняга все просил укол, затем затих и так и скончался, несмотря на все наши ухищрения его спасти.

Вот молодой латыш на носилках — странно было видеть, как одна нога лежала нормально, носком вверх, другая — носком вниз. Ногу ампутировали. Делал это второй хирург латыш Векманис, бывший военный хирург. Ампутировал он артистически: одним кольцевым движением руки рассек всю огромную массу мышц бедра, сдвинул их повыше, оголив кость, оттянув нерв, перерезал его, перевязал крупные сосуды, перепилил кость и зашил культю. Все это было сделано молниеносно. (Замечу, что набор ампутационных ножей хранился в сейфе в кабинете начальницы: как-никак самое настоящее холодное оружие. Перед операцией их надо было брать, а потом тут же сдавать.) Ампутированную ногу, вернее, ступню, я потом вываривал в стерилизаторе, чтобы сделать препарат скелета стопы, где много костей, образующих свод, суставы. По совету Пецольда я понемногу собирал подобные экспонаты. Один из таких экспонатов принес Вадим Попов. Это был череп заключенного. Расширяли территорию одной из шахт за счет бывшего кладбища заключенных. Оттуда и череп. Я помню это кладбище — поле нестройных, исчезающих холмиков, редко где со столбиком.

Однажды привезли человека с большим ожогом. Это был очень хороший мастеровой, западный белорус Мишкевич. Он работал в промасленном комбинезоне, когда рядом взорвалась паяльная лампа. Его обдало бензином, и комбинезон вспыхнул. Привезли его голым в кирзовых сапогах. Когда их сняли, на щиколотках оставались обгоревшие манжеты комбинезона. Вся правая половина тела, лица, правая рука были в пузырях. Местами кожа висела, как лохмотья. Выздоравливал он долго и тяжело и, что называется, заживо гнил, лежал на постели, на клеенке, голый и мок. Мы опускали его в ванну с марганцовкой и осторожно смывали гной и струпья. Постепенно стал выздоравливать, и правую руку в локте начал стягивать рубец. Это особенно беспокоило Мишкевича, хорошего мастера. Ему посоветовали все время носить в руке груз — наволочку с песком. За день рука выпрямлялась, а за ночь ее вновь стягивал рубец.

Довольно скоро Пецольд поставил меня оперировать аппендицит, а сам ассистировал. Это было очень волнительно, очень ответственно, но все прошло благополучно. После этого он часто давал мне оперировать самостоятельно, и я многому научился, получив большой вкус к хирургии. Но один случай показал мне воочию ее пределы и огромную моральную ответственность. Это была операция Женьки Егорова. Я знал его по режимке — веселый, жизнерадостный москвич, сравнительно молодой рыжеватый парень. После запущенного и нелеченного воспаления легких у него образовался нарыв — абсцесс легкого. Все это происходило в режимной бригаде в 4 лаготделении, куда после голодовки перевели многих наших режимников. Уже в довольно тяжелом состоянии Женьку оттуда привезли в лазарет. Пытались отсосать гной — не удалось. Пецольд решил удалять долю легкого, где был этот нарыв — операция по тем временам и, особенно, по незначительности нашего хирургического отделения, рискованная. Прорепетировали в морге на трупе (в то время я часто ходил на вскрытия, но всегда это производило неприятное впечатление, особенно самое начало вскрытия). И вот день операции. Ее делали под местным наркозом.