Пути неисповедимы - [115]

Итуруп отделен от следующего и последнего острова Курильской гряды — Кунашира — проливом Екатерины. На северной оконечности Кунашира огромный, почти двухкилометровый вулкан Цаца (или Чача-, или Тятя-) яма. Верхушка его срезана, и из нее торчит небольшой конус. Из той же карты следовало, что конус этот поднимается со дна кратера. И вулкан, и море являли собой зрелище величественное. Теперь мы шли вдоль восточных берегов Кунашира. То справа, то слева, как бы играя с сейнером вперегонки, кувыркалась небольшая стайка дельфинов. В воздухе летало много самых разнообразных птиц, в воде часто попадались шары медуз. Ломаная линия гористого берега выглядела на фоне вечернего неба, как гигантская пила. Уже совсем в темноте мы бросили якорь в бухте Южно-Курильска. Был абсолютный штиль. Пламя свечи на палубе, где мы расположились ужинать, горело как в комнате, без малейшего движения. Вдали мерцали огоньки, и доносилась музыка из репродуктора — «Баркарола» Чайковского, сбоку маячили огни соседнего судна.

Утром сошли на берег. Городок небольшой, широко раскинувшийся по дуге бухты, довольно грязный. На нас смотрели с любопытством, но и нас некоторые картинки удивляли. Вот одна из них: на палубе вытащенного на берег большого баркаса две молодые бабы искали друг у друга в волосах. Из Южно-Курильска мы направились на главный остров Малой Курильской гряды — Сикотан (Шикотан). Это гряда расположена юго-восточнее Большой Курильской гряды километрах в ста и простирается параллельно ей на длину острова Кунашира, то есть на сто, сто двадцать километров. Состоит она из нескольких мелких островов, из которых самый большой Сикотан длиной двадцать и шириной десять километров. Вышли мы днем с расчетом быть к вечеру на Сикотане. Стемнело, а острова все еще не было видно. Полная темнота, а острова нет. Остановились, бросили лот — канатик длиной в пятьсот метров — дна нет. Идем дальше, волна крупнее, видно, проскочили остров и выходим в океан. Заглушили мотор и легли спать. Сейнер качает в полной тиши. На рассвете поднялись на палубу — туман, ничего не видно. В тумане летают птицы. Двинулись вперед, потом повернули — толку никакого, туман стоит. Здесь капитан принял правильное решение: спросить у японцев, как найти берег. «Старикка», как называл старшего молодой Сато, вылез на нос судна, покрутил головой, обвязанной грязным платком, что-то понаблюдал (видно, птиц) и показал, куда плыть. Двинулись, туман сделался светлее, наверное, всходило солнце. Но вот, как занавес в театре, туман начал подниматься над водой. Стала просматриваться дальше поверхность моря, и тогда мы увидели вдали разбивающиеся о скалы пенящиеся волны. Мы шли прямо на них. Повернули вдоль берега. Туман не рассеивался. Но вот в береговой линии обозначился белесый провал — бухта. В нее и повернули. Здесь тихо, не качает. Бросили якорь. На берегу между туманом и водой видны строения. Тут я пошел спать.

А когда проснулся и вышел на палубу, то чуть не вскрикнул от удивления — так неожиданна была открывшаяся картина бухты. К ее берегам спускались мягкие, но довольно крутые склоны невысоких зеленых и очень живописных гор. Все было залито солнцем, а о тумане напоминали лишь его клочки, уходящие и тающие на глазах в расселинах и седловинах. Кругом летали с криками белые чайки. Мир предстал в совершенно ином виде.

Как выяснилось, наш горе-капитан, откладывая на карте с помощью транспортира курс, вместо ста градусов отметил восемьдесят — его знания геометрии не были глубокими, и мы проскочили мимо острова.

Нашей постоянной базой стала живописная бухта на восточном берегу острова, где у японцев когда-то была маленькая гостиница. От нее остался дом и два-три строения. В бухте там и сям были разбросаны скалы группами и поодиночке, что украшало ее, но делало вход опасным. Километрах в трех от гостиницы стоял большой маяк. На этой базе бывали мы довольно редко, так как много плавали, обследуя район Малой Курильской гряды. Работа наша состояла в том, что мы намечали маршруты и делали на них так называемые станции: меряли температуру воды, ее соленость и прозрачность, брали пробы вод с различных глубин, пробы планктона, драгой сдирали все, что можно содрать со дна. Иногда закидывали невод. В него попадалась всякая всячина, в том числе, и разные водоросли, некоторые из которых японцы тут же с удовольствием ели. Попадались небольшие акулы, не более метра. Мясо их так мне понравилось, что однажды я им объелся, и после уж не мог на него смотреть. Плавали у самого острова Хоккайдо, на котором виднелся городок, его фабричные трубы, маленькие дымящие паровозики.

Однажды утром, идя вдоль одного из мелких островов Малой гряды, мы сели на мель. Я еще лежал на койке и услышал лишь слабый и мягкий толчок и остановку мотора. Было рано, и вставать не хотелось. Через некоторое время мне показалось, что висевшие надо мной для просушки водоросли стали свешиваться не прямо вниз, а несколько в сторону. Сознание отметило это каким-то вторым планом. Лежать надоело, и я полез наверх. Подниматься из каюты по трапу было почему-то неудобно — все время заносило вбок. Но это я относил за счет долгого лежания. Когда моя голова оказалась на уровне палубы, я с удивлением увидел, как наш ихтиолог Рутенберг перемещается по палубе самым невероятным образом, почти распластавшись по ней и хватаясь руками за фальшборт. И только когда я шагнул еще на две ступеньки и увидел горизонт водной поверхности, я понял, в чем дело. Наш сейнер лежал на боку так, что палуба стояла чуть не вертикально, и по ней иначе, как ползком, и нельзя было передвигаться. Мы слезли в воду, и нам было чуть выше колена. Гальюном пользоваться было невозможно. На счастье стояла тихая погода, иначе нам бы не сдобровать. Начался прилив (а сели мы на мель, когда только начался отлив), и суденышко выпрямилось, но с мели не сошло. Пришлось завозить на шлюпке якорь, бросать его и лебедкой к нему подтягиваться. Этот маневр снял нас с мели. На карте эта мель была четко обозначена, но наш капитан на это внимания не обратил.