Пути и вехи: русское литературоведение в двадцатом веке - [85]

и нечленимость/ членимость пространства как предпосылки для возникновения представлений о принадлежности. Соответственно, стремление, тяготение к той или иной части пространства (поглощение, притяжение этой частью пространства) есть реляционное проявление притяжательности. Последний из тезисов этой теории повествует об отпочковании идеи власти от структуры притяжательности. Последняя рассматривается как языковая (то есть чисто реляционная, грамматикализованная) структура, в то время как её семантизация, или, если угодно, её реализация в поле поэтической функции языка, предполагает, во-первых, возможность хотя бы условного отказа от обязательной связи власти со структурой притяжательности и выработку некоей отдельной идеи, аксиологической категории, дающей абсолютную и исключительную мотивировку именно власти. Таковы всевозможные идеи о святости власти, её вечности, её онтологическом происхождении в связи с событием творения мира («творения страны»…). Формирование категории притяжательности, как и других грамматических (морфологических, синтаксических и семантических) категорий, задающих, так сказать, порядок узнавания и соотношения, соответствия между актантами предложения, такими как категория определённости в имени, категория активности в глаголе и категория эргатива в имени, оказывается глубинно связанной с сюжетом первоначального мифа о творении мира, во всяком случае, с глубинным сюжетом о становлении пространства. Так раскрывается внутренне одухотворённый базис любого вопрошания языка о его структуре, смысле и связях.

Когда мы (и как исследователи, и как просто люди) пытаемся понять эти фундаментальные основы смысла, его возникновение, динамику и телеологию, мы неизбежно начинаем соприкасаться с миром, недоступным прямому непосредственному, практическому восприятию. Поэзия слышна нам уже в самих языковых категориях ещё до того, как мы ознакомились с первым стихотворением, которое традиция подаёт нам как таковое.

Соответственно, новая религиозность почти спонтанно зарождается в самом ходе этих занятий. Я сказал «почти», поскольку всё-таки эти начала неизбежно приводят нас к представлениям, внутренне причастным религиозному восприятию, к представлениям, запечатлённым в древнейших мифах, молитвах, восхвалениях, плачах, заклинаниях и проч., но выливаются в подлинно религиозное восприятие только под влиянием какого-то специального толчка, импульса — индивидуального или коллективного, внутреннего или внешнего.

Хочу высказать здесь одно предположение. Мне кажется, что материал древних культур позволяет нам ухватить то тонкое различие, которое имеется между внутренней, потенциальной, имплицитной религиозностью (той, которую в начале этой работы мы назвали также «новой религиозностью»), заложенной в языковых категориях и древних речевых и литературных жанрах, и традиционной религиозностью, религией как таковой. Это различие манифестируется различием между текстом и ритуалом. Последний всегда является локусом религии, и эксплицитная традиционная религиозность без ритуала невозможна. Уход религиозности в текст всегда открывает возможность для перевода религиозных знаков в знаки-символы, знаки, более присущие не обряду, а языковой системе.

Исследования Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова помогли установить, какую наиболее типическую форму обретают языковые знаки, когда они выступают в поэтической функции, соответственно, в функции, близкой религиозной. Это — традиционные приёмы поэтического языка, в том числе и в древних архаических текстах, такие как повтор, параллелизм, выделение значимых позиций в синтагме как путём эмфазы, так и интонационно. Работы Вяч. Вс. Иванова, особенно его статьи, основанные на фундаментальных идеях математика А. Н. Колмогорова, показали, что все эти явления, на самом деле, первоначально присутствуют именно в речи, характерной для обыденного общения в архаических обществах. Более того, исследования Вяч. Вс. Иванова по афазии, которые он проводил в течение десятков лет в сотрудничестве с А. Р. Лурия и его учениками, показали, что немаркированная в стилистическом и коммуникационном плане устная речь характеризуется большим количеством спонтанных звуковых повторов, параллелизмов, даже персевераций в особых отдельных случаях. Соответственно, можно утверждать, что естественная парономасия, или взаимная аттракция одинаково или похоже звучащих слов служит языковой базой для многих известных звуковых, синтаксических, семантических и даже морфологических поэтических приёмов. Естественно, что поэтическая парономасия служит прекрасным инструментом для «узнавания» в тех случаях, когда оно входит в поэтическую задачу текста. Статья Вяч. Вс. Иванова «К семантической типологии производных от числительного «два»»[39] демонстрирует тесную связь явления паронимической аттракции и связанного с ним явления поэтической этимологии (в основном, здесь можно говорить о пробуждении под влиянием контекста древней архаической этимологии, в обычном узусе уже не ощущаемой) с мотивами смыслового мифологического уровня, такими как близнечество, двойничество, и соответствующими моментами прагматической потребности в узнавании, расподоблении, уподоблении, разделении, слиянии, замещении, соперничестве и проч. Замечательным примером поэтического текста, воплощающего все эти проблемы, может служить, согласно Вяч. Вс. Иванову, первый стих древнеармянского гимна богу Вахагну, сохранившийся в передаче Моисея Хоренского, создателя армянского алфавита: erkner erkin, erkner erkir («В родовых муках было небо, в родовых муках была земля»). Настоящим поэтическим повтором является здесь глагол