Пути и судьбы - [2]

Только один он, Тигран, на правах самого младшего, бросался к отцу и повисал на его ногах. Так они и добирались до стола, стоявшего в углу возле тахты.

Кузнец просил у жены смолы. Он придвигал к себе распространявшую желтый свет небольшую керосиновую лампу, разогревал на ней смолу и заливал ее горячими черными каплями ранки и ссадины на пальцах. Болезненно морщась, он долго дул на них, а потом обматывал обрывками тряпок.

Прижавшись к коленям отца, Тигран внимательно наблюдал за каждым его движением и порой, в порыве любопытства, так близко склонялся над лампой, что пламя ее опаляло ему волосы и брови.

Обмазав смолой пальцы, отец подносил их к маленькому грязному носу Тиграна и говорил:

— Смотри хорошо, дорогой сынок, на эти пальцы и постарайся из всю жизнь их запомнить…

Да, Тигран не забыл отцовских пальцев. Не только не забыл, но вместе с ремеслом отца он будто унаследовал и его израненные руки.

Бедный отец! Что-то делает он сейчас? О чем думает прикованный к постели, больной старик?

Мать? Братья? Всю жизнь семья едва сводила концы с концами. По когда Тигран был с ними, он поддерживал их.

А сейчас?..

3

В замочной скважине глухо щелкнул ключ. Тигран вздрогнул. Неприятная дрожь пробежала по телу.

Верно, опять на допрос…

Ах, этот гнусный допрос, эти запухшие, налитые кровью глаза и жирный затылок жандармского ротмистра, эти грубые окрики, удары хлыстом, обжигающие тело.

— Сознайся, что тебя не было в городе… Не хочешь? Еще не набрался ума? Ничего, мы научим…

И следом — удары хлыстом, кулаками, ногами, рукояткой револьвера…

В последний раз ротмистр ткнул в глаза Тиграну каким-то скомканным клочком бумаги.

— Это письменное показание твоего отца, калеки… Я притащу его сюда… Он в лицо тебе скажет… А потом — горе вам! — обоих в Сибирь закатаю!..

— Что ж, приводите, он ничего не скажет, — спокойно ответил Тигран. — Приводите, кого хотите…

Ротмистр рывком поднялся с места. Жестокий удар сбил Тиграна с ног. Он лишился сознания, и его не понесли, нет, а волоком дотащили до одиночки.

Неужели то же повторится и сегодня?..

Увидев в кабинете ротмистра отца, Тигран с трудом сдержал волнение. Но отец ли это? Нет, это лишь тень его.

Тиграну захотелось броситься к старику, обнять его, утешить сыновней лаской, а потом шепнуть осторожно на ухо, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего.

Ротмистр не спешил. Он сидел, развалившись в кресле, и, закинув ногу на ногу, казалось, отдыхал.

На большом столе перед ним лежала груда бумаг. Он перелистывал их так лениво и безразлично, как дома, в свободные часы, перебирают листы старого семейного альбома. В пальцах левой руки, опиравшейся на подлокотник кресла, ротмистр сжимал длинный мундштук папиросы. От нее узкой струйкой поднимался к потолку легкий голубоватый дымок.

Время от времени жандарм медленно брал в руку одну из бумаг, проглядывал ее внимательно, заботливо расправлял, разглаживал загнувшиеся углы и так же неспешно клал на место.

На блестящей лысинке его слегка наклоненной вперед головы в строгом порядке были расположены редкие светлые волоски, тщательно начесанные от затылка ко лбу; узкие синеватые губы, казалось, склеились, так плотно они были сжаты.

В который уже раз пересматривая одни и те же бумаги, ротмистр перекладывал их с одного конца стола на другой. В каждом движении этого хорошо вышколенного чиновника сквозило сознание довольства собой и своим высоким положением. Он изо дня в день с утра до вечера способен был делать одно и то же, не испытывая при этом ни скуки, ни утомления.

Отблески света от стоявших по краям стола медных канделябров играли на лице жандарма, и создавалось впечатление, что он улыбается какой-то шевелящейся в его голове забавной мысли.

Но вот, спрятав бумаги в серые папки и отложив их в сторону, ротмистр выпрямился. Одна бровь у него встала торчком. Он словно только что заметил, что в сто кабинете есть кто-то. Стряхнув пепел с погасшей папиросы, он вновь раскурил ее и, глубоко затянувшись, рявкнул:

— Ну?..

Повторений ротмистр не любил. Его излюбленной манерой допроса были различного вида восклицания и хитро рассчитанные паузы. В этом ему очень помогала папироса. Втянув побольше дыма после каждого вопроса, он причудливыми кольцами выпускал его поочередно из ноздрей и из уголков рта. В эти мгновения его притворно равнодушное лицо, казалось, говорило: «Для меня все ясно, буквально все. Я хочу испытать вашу честность. Вы можете сознаться, можете молчать — как вам больше нравится. От этого положение не изменится. Все равно все вы неисправимые разбойники, враги правительства и родины, и место вам — на том свете или в Сибири. Меня удивляет одно — как до сих пор вам позволяли отравлять атмосферу?..»

— Ну?.. — вновь обратился он к Тиграну.

— Мне сказать нечего… Я все уже сказал… я…

Ротмистр медленно поднял руку.

— А если ваш отец подтверждает? — он учтиво обернулся к старику: — Не так ли, папаша?

Чувство омерзения захлестнуло старика: он понял, что, задавая свой вопрос, жандарм заранее навязывает ему ответ. Когда же и в чем он ему сознался? Зачем так бесстыдно лгать? Зачем вводить в заблуждение Тиграна?