Пути и судьбы - [29]

— Ну, а чего ты хочешь? — вдруг спрашивает она, и он не знает, что ответить.

— Ты хочешь моей любви, — говорит она, привлекая его к себе.

Некоторое время они молчат, приникнув друг к другу. Потом опять слышится хмельной, пьянящий голос Наташи:

— Это утро я не забуду никогда: Волга… соловьи… жаворонки… И ты такой большой, сильный… И так хорошо тебя любить…

— Приехала!.. — бормочет бакенщик с каким-то нервным, беспокойно-радостным смешком. — Теперь-то уж навсегда. Ведь правда, Наташа?

Она молчит, запрокинув маленькую, гордо посаженную голову. И веря и не веря своему счастью, бакенщик то наклоняется и заглядывает ей в глаза, то откидывается и смотрит издали, словно желая запомнить всю ее — от белых безносых туфель до кончика капюшона. При этом он напоминает ей, что однажды в детстве они заплыли вдвоем на остров, целый день читали там книгу «Овод» и поклялись друг другу в вечной дружбе, как Артур и Джемма. Он ждал ее все время, пока она училась в городе… И как хорошо, что она не забыла их детской клятвы!

Девушка молчит, сдержанно улыбаясь. Ей тоже приятно вспомнить о той детской, наивной клятве. Но чайка вылетела из гнезда, чайка почувствовала крылья.

— Да, теперь ты высоко летаешь, — продолжает бакенщик с невольной завистью. — Мне до тебя тянись да тянись. Начал было и я на штурмана готовиться, да отец с фронта не вернулся — бросить пришлось. Ну да ничего, буду я и работать, и учиться, и тебя лелеять. Хорошо мы заживем, Наташенька!

Он произносит эти слова так убежденно, с такой горячностью и страстью, что уже одни они способны, кажется, сдвинуть с места остров, повернуть Волгу вспять. Такие слова нельзя, невозможно оставить без ответа. И ему отвечает вся природа. Дружелюбно пощелкивают соловьи, веселым своим звоном подбадривают жаворонки, кукушка отсчитывает долгие годы счастья.

А она молчит. Проходит минута. Она молчит. Проходит вечность. Она молчит. Душная, перехватывающая горло тишина внезапно наполняет мир, напрягается, звенит и делается непереносимой. И как раз в то самое мгновение, когда бакенщику уже начало казаться, что он гибнет от этой тишины, раздается резкий, тугой удар. Вздрагивает солнце, гудит потревоженный остров, и разом умолкают жаворонки. И в этот миг впереди за островом высоко вскидывается плотный, желто-зеленый столб воды и земли. Несколько секунд стоит он над рекой, странно шевеля широким взлохмаченным верхом. И вдруг начинает опадать, обваливаться. Наконец, он осел, рассыпался, но долго еще держится в том месте яркая перевернутая радуга.

2

Всю ночь сыплются в Волгу падучие звезды. Кажется, что они-то и блестят в дегтярно-черной воде, дробясь и исчезая под колесами буксира. Слышно сквозь всплески плиц, как стучат по палубе каблуки единственного пассажира.

— Не спит, — покачивая головой, бормочет капитан, — боится перекат проехать. А чего, спрашивается, делать на перекате посреди ночи? Теперь бакенщика-то и не добудишься…

— Прибежит, — отвечает штурман. — Колька Суханов свое дело знает. — И добавляет, завистливо прищелкнув языком: — Да и помощник у него теперь хороший.

— Однако вот уж и Тихий перекат. Побудить надо бакенщика-то, — говорит капитан и не спеша дергает над головою большую ручку.

Буксир требовательно ревет: жду-у-у… жду… жду-у-у…

Кто-то невидимый подхватывает этот рев и несет по холмам все выше и выше. В напряженной тишине проходит минута или две, и пароход трубит снова. Потом опять и опять. Наконец он смолкает, но долго еще гудит в ушах.

— Бежит! — говорит капитан и опускает ручку. По скользкой и черной, как вар, водной дорожке, обозначенной светящимися угольками бакенов, быстро наплывает из глубокой тьмы неяркий огонек. Вскоре выдвигается из мглы острый, обитый железом нос, и вот уже хорошо видно на свету всю лодку. Закопченный фонарь качается и мигает. Еще минута, и лодка разворачивается под бортом парохода. С буксира льется яркий свет, и хорошо видно, как лодка скачет по бурлящей пузырчатой воде, а гребец табанит веслами.

— Капитан! Чего свистел? — доносится с лодки, и, с усилием сдерживая ее, бакенщик закидывает «кошку» на борт.

— Прими человека! — отвечают с парохода.

— Мы гостям завсегда рады, — слышится в ответ. — Эй, кто там — сигай!

— Сейчас сигану. Лови прямо в объятья! — озорно кричит штурман.

— Еще чего? Свою жену обнимай, — так же озорно отвечают с лодки, и слышится мальчишески-задорный смех.

Лодка вдруг качнулась под чьей-то тяжестью, слегка осела на корму, и тотчас же опять послышался задорный голос:

— Эй ты, полуночник, посудину не опрокинь: мне из-за тебя купаться никакого интереса нету. Да ты чего толчешься, ровно не на ту ярмарку попал?

— Ярмарка-то та самая, — слышится с кормы, — а вот ты… Коля, какой-то не такой…

— Во-первых, я не Коля, а Степа, а во-вторых, не такой, а такая, — тотчас же летит от весел.

— Так вы женщина?

— Ну да. А что вы так удивились?

— Да ничего. Я думала…

— Выходит, и вы тоже баба? То-то я гляжу, плащишко-то светлеется. — И на веслах весело смеются, словно нет ничего забавнее этого открытия.

— Скажите, давно вы тут бакенщиком?

— Да я вовсе и не бакенщик, а так… Слышу, пароход кричит, да так настойчиво… Уж не техник ли, думаю, к нам едет? Ну и выбежала на ботнике встречать…