Пути и судьбы - [25]

— Ну если так — катитесь, пока светленько, — захохотал Григорий, — а то возьму да первым выйду.

Но «Пролетарий» уже набирал скорость.

— А зря ты его, Григорьич, пропустил: загородит он нам теперь дорогу.

Красноперов обернулся. За его спиной, сутулясь, стоял лоцман Лешаков. Поверх ватника надел он старый полушубок, по всей видимости, приготовился к долгой и трудной вахте.

— Что тебе не спится, Ревокат Иваныч? — подавив язвительную усмешку, спросил Григорий. — Может, сонный порошочек дать?

Лоцман тяжело вздохнул.

— Какой уж тут сон, коли Пада близко! Отойди-ка, я встану.

Капитан отодвинулся, лоцман занял его место.

— Если все будет честь честью, то к первому мая наверняка в Юрьевец придем, — сказал Лешаков. — Вот лейтенант-то мой обрадуется!

Но капитан ничего уже не слышал. Он крепко спал, привалившись к запасному штурвалу. Старший штурман на правах вахтенного матроса с трудом растормошил его и отвел на маленький диванчик, что сзади, за трубой. При этом у Коняхина был брезгливо-подобострастный вид, и вся его фигура выражала: «Мы не то, что вы. Мы даже зла не помним…» Григорий тотчас же опять заснул. А через минуту он уже храпел на всю реку.

Но и на этот раз его разбудили голоса. В рубке разговаривали Лешаков и Коняхин. Оба говорили тихо, полушепотом, но Григорий понял, что о нем. Он стал прислушиваться.

— Тряпка ты, Ревокат. Пусть бы он один… — гудел Коняхин, как большая муха.

— Да тише ты, — шипел лоцман. — Услышит…

— А черт с ним, пусть слышит: я и при нем скажу. Зарвался мальчишка!

— Зарвался не зарвался, а себя переоценивает: молодяга еще. Не согласись я — один повел бы сойму. Такой!

— Да пусть его сломит голову! Одним сорвигой будет меньше! — сердито прожужжал Коняхин.

Капитан закашлялся нарочно громко.

Голоса разом смолкли, и чьи-то тяжелые шаги затопали по трапу.

— Кто это сейчас так вниз спикировал? — спросил Григорий, заглядывая в рубку.

— Да тут человек один знакомый, — ответил Лешаков с ухмылкой. — Вроде бы и храбрый, а не выдержал, трухнул. Не раскушу я что-то этого человека, хоть он и наш, унжак.

— А черт с ним! — отмахнулся Красноперов. — Давай-ка лучше, Ревокат Иваныч, обмозгуем, как людей расставить. Я думаю: ты — в рубке, я — на мостике, вахта — на носу у парошпиля, подвахта — на корме. Так?

— Так-то так, да не сдюжу я один у штурвала…

— Ладно, дадим тебе еще человека на подмогу. Коняхин подойдет?

— Коняхин так Коняхин, — согласился лоцман нехотя. — И еще уговор, Григорьич, — добавил он внушительно. — Распоряжаться на судне буду я. А твое дело только слушать да исполнять.

— Забираешь, значит, власть в свои мозолистые руки? — усмехнулся Красноперов. — Ну что ж, давай шуруй. А наше дело слушать повелителя. — Григорий засмеялся снова, и было ясно, что он с трудом подавляет нервное возбуждение.

«А сердчишко-то у него дрожит: молодяга еще, — обеспокоенно думал Ревокат. — Скорей бы уж стемнело, что ли…»

— А как ты думаешь, Ревокат Иваныч, — спросил капитан, — темная ночка будет или светлая?

— Должна бы светлой быть: месяц-то вон полный без малого, — ответил лоцман. — Ты не беспокойся, капитан, дойдем!

— Да я не беспокоюсь, — сказал Григорий и тотчас же почувствовал, что это неправда. На душе становилось все тревожнее, и хотелось остановить буксир.

Но «Светоч коммунизма» шел навстречу тьме. Небо уже чернело. В темной, смутно колыхавшейся воде дробились и трепетали пароходные огни, на берегах таинственно качались в полусне деревья и кустарники, и чудилось, что все тот же беспокойный чибис сонно, как будто сквозь зевоту, тянул где-то очень далеко: спа-ать, спа-а-ать! А, услышав дремотные, усталые вздохи паровика, капитан не выдержал. Поспешно сошел вниз и спустился по железной стремянке в машинное отделение.

Его обдало шумом и пахучим теплом. Все кругом маслянисто блестело и двигалось, двигалось. Трудно было не растеряться в этой горячей суетне рычагов и кривошипов. Но, как только капитан увидел механика, степенно похаживающего среди беспрестанно ныряющих мотылей, его тревога стала отдаляться, угасать.

— Идем? — спросил механик.

— Идем! — ответил капитан.

С минуту помолчали.

— Дойдем? — спросил Григорий.

— Дойдем! — ответил парторг.

…Подходили к перекату Крутая дуга. Перекат этот был как бы воротами в Паду. Все чаще и чаще темнели островки, похожие на заплаты, чернел мелкий густой кустарник, на мелях светлела пена.

Вся команда была уже на местах. Четверо матросов стояли на носу у паровой лебедки, двое — на корме. Мухин и Осинкин сосредоточенно натягивали брезентовые рукавицы, точно готовились сразиться с невидимым противником. Демьянов пробежал по палубе с наметкой. Коняхин стоял в рубке и с видом скептика ждал распоряжений.

Дали протяжный гудок. Похоже было на то, что «Светоч» спрашивает кого-то очень далекого, нет ли впереди опасности и можно ли продолжать путь.

— О-ожно-о! — усеченно вымолвило эхо.

— Подбери левую больную! — весело, почти даже озорно крикнул лоцман. В то же мгновение он принялся перекатывать штурвал, и слова его заглушил сорочий стрекот рулевой машинки и оживленная возня на носу буксира.

Красноперов громко повторил его команду в рупор. Этим он как бы давал понять, что командир на судне сейчас не он, а лоцман и вся команда обязана подчиняться именно ему.