Пути и судьбы - [19]

«Чует фашист проклятый, что несдобровать ему, — подумал он. — Только бы найти гранату…»

И вдруг он увидел ее в ямке между насыпью и мостом. До гранаты было метров пять, не больше. Всего каких-то три прыжка — и, кажется, она в руках. Но пулемет строчил, и над головой жарко свистели пули. И он полз, пластаясь по настилу. Прошла минута или две, но было такое ощущение, что он ползет навстречу пулемету уже давно-давно. К пулемету он привык, притерпелся к свисту пуль над головой. Но танк… Кто знает, что замышляют люди внутри танка? Не люди, а фашисты, враги. Казалось, что эта бронированная махина сдвинется и подомнет его, как Патаракина. Только бы хватило сил и выдержки переползти мертвое пространство. Если нервы выдержат и он не бросится навстречу пулемету, то пули не возьмут его, и тогда хозяин танка — он!

Вот он наконец подполз, схватил гранату. Она была тяжелая и холодила руку. Он держал ее крепко, все время чувствуя весомость дремлющего внутри заряда и думая о том, как лучше потратить этот единственный заряд. Вскочить и с размаху забросить гранату в люк? Нет, не годится! Если промахнешься, то уже ничем нельзя будет поправить. Надо действовать наверняка!

Он осторожно подполз сзади, перешагнул через вытянутую руку Патаракина, поставил ногу на каток, другую — на ленивец, свободной рукой ухватился за скобу и очутился на броне. Пулемет умолк. В то же время убитый танкист зашевелился и опрокинулся в глубь танка.

Он вскинул гранату, но вдруг вспомнил, что не взвел ее. На каких-то полсекунды его охватило замешательство. И в это время люк изнутри захлопнули. Он прижался к холодной башне, затаил дыхание и стал прислушиваться. Внутри было тихо. Пулемет молчал. Казалось странным, что пулемет молчит, и он загрохал каблуками по броне. Резко, прерывисто и суматошно пулемет снова застрочил. И нельзя было понять, чего больше в этой беспорядочной пальбе — страху или бессильной ярости.

Трепетные взблески выстрелов освещали узенькую прорезь, и он отчетливо увидел внутри танка длинный подбородок немца-пулеметчика и кончик сигареты в углу рта. Немец показался ему растерянным, нестрашным.

— Эй ты, там в танке, сдавайся, а то капут! — И он поводил гранатой перед прорезью.

— Нихт! Нихт! — ответил немец и выплюнул сквозь прорезь замусоленную сигарету.

«Курнуть бы напоследок…» — подумал он и невольно усмехнулся над собой. Зачем теперь?

От застоявшейся в сапогах грязной воды сделалось нехорошо ногам, и он подумал, что надо бы переобуться, но сейчас же понял, что и это уже не нужно. Вспомнил, что в верхнем кармане гимнастерки зашита фотография и деньги. Ясно представил девушку, что прислала фотографию, и горько улыбнулся, вспомнив трогательную надпись: «До гроба вместе оба».

Денег было 300 рублей — 17 десяток и 26 пятерок. Все собирался отослать в деревню матери, да так и не сумел. Эх, домой, домой бы. В последний раз увидеть бы родные Дягли, пройти по узеньким лесным тропинкам, подышать бы васильковым воздухом полей…

А Дягли в это время жили своей обычной тыловой жизнью.

Утро. Самая рань. Чу, петухи запели по дворам. Не слышно только у Матрены Васиной. Нет у нее ни петуха, ни кур. Много ли одной-то надо? Вот если бы сыночек воротился… Вроде бы и воюет-то недолго, а все без него пошло к упадку. Изба осела, расщелилась. Крыша тесовая замшела, а на соломенной повети раскустилась лебеда. Чего-чего, а сорняка теперь хватает!

Чуть засветилась зорька, а беспокойные деревенские хозяйки уже затопляют печи. Вот закурилась одна труба, вторая, третья.

Труба-гончарка над Матрениной избой еще не задымилась. А бывало, раньше всех засветится ее крайнее кухонное окошко. Не так еще и стара Матрена, а, как проводила сына на войну, стала прихварывать. И теперь, как видно, занедужила.

Нет, поднялась, спустилась с печи, оделась, сошла с крылечка. Вот она с соломенной хлебной чашкой, сутулясь, идет по тропке в тот конец. Босая, простоволосая, в стареньком сыновнем пиджачишке. Куда она, зачем?

Вот Матрена влезает на завалинку чьего-то большого дома и неуверенно стучит в окно.

— Прасковья, а Прасковья. Сынок Ванюша пишет, что приедет на побывку опосля ранения. Нет ли у тебя мучицы или отрубец хоть малость самую?

— Что ты, Матренушка, — унылым голосом отвечает ей хозяйка. — Какая теперь мучица, какие отруби? Небось, сама видала, к картошке-то толченых желудей примешиваем. Вот разве у Офимьи маленько есть, да и то навряд ли. Всех оголодила война проклятая!

Матрена бредет дальше.

— Офимья, а Офимья! Нет ли у тебя мучицы или отрубец хотя бы с горсточку? Сыночка на побывку дожидаюся.

— Что ты, милая, сами в хлебушко кору кладем. Ни дна бы ни покрышки Гитлеру треклятому!

— Ничего, Офимья, перетерпим как-нибудь, переживем. Будет и на нашей бедной улице богатый праздник!

— Хорошо тебе, Матрена, говорить, — неожиданно обиделась Офимья. — Твой-то Ванька жив-здоров, а моего Акимушку в первый же годочек…

— Ох, не завидуй мне, Офимьюшка, — качает головой Матрена. — Ведь я его, кровинушку, одна растила, без отца. Один он у меня, как ясно солнышко. Погаснет мое солнышко — не жить и мне на вольном свете…