Пути и судьбы - [16]

Но словно испуганный покоем, дергач внезапно встрепенется где-нибудь под лошадиными ногами, под кочкой или кустом, и снова задребезжала, задергалась однообразно гулкая, но веселящая, захватывающая струна. Струну эту так и хочется потрогать. Кажется, вот она, в том низеньком калиновом кусте. Подойдешь к кусту, пошаришь в нем руками — ничего нет. Только сыро, росно. И до того свежа и студена роса, что по всему телу ударит холодом, как будто током, и, стуча зубами, кинешься к костру. Подложишь сучьев. И затрещат они, закорчатся, стреляя искрами, овевая дымом, согревая и все дальше и дальше отбрасывая трепетную тьму. Тьма постепенно переходит в дымчатую, текучую, все светлеющую мглу, а мгла редеет, превращается в парное, пронизанное светом марево. И уже хорошо видно сквозь это марево, как взблескивает на извивах речка, кружит над полем розовокрылый лунь и плывут, плывут куда-то в неведомые страны мелкие, округлые, распушенные, как одуванчики, и тронутые снизу светло-красным облака. И кажется ему, мальчишке, что не заря, не солнце, а костер, его костер, заронил свой яркий огонек и на облака, и на крылья птицы, и на речную рябь, и на мелкую листву березы. Дергач пострунил, подребезжал немного и утих. И вдруг, заглушая одна другую, раскатисто и влажно затрещали на реке лягушки.

— Рассветало! Едем! — бодро кричат проснувшиеся ребятишки и, обрывая листья и толстые рассыпчатые сережки, стягивают с березы оброти. — Домой! Домой!

Лошадям тоже хочется домой. Конюх, небось, уже постукивает мешалкой о колоду, руки его пахнут хлебом, а фартук весь пропитан жмыхом и посыпкой.

— Э-эй! — кричат хохочущие ребятишки. Он тоже кричит, тоже хохочет и даже обгоняет какого-то зазевавшегося мальчишку, но ему не весело. Ему жалко оставлять березу. Летают птицы, идут по дороге люди, течет речка, а она все стоит на сухом глинистом пригорке и качает простоволосой головой с жесткими распущенными космами.

Казалось, что одинокая береза будет стоять вечно. Но однажды в бурю ее свалило молнией. Не стало березы близ дороги у реки, но никто, казалось, не заметил этого и ничто не изменилось в мире. Только печки в Дяглях запылали жарче…

Он неосторожно пошевелился, и ствол под ним качнулся. Покрепче обхватив упругую развилку, он вдруг представил, как возникло здесь это дерево, такое же одинокое и случайное, как он сам. Наверное, откуда-то с верховьев занесло сюда подмытый паводком ствол. Обломками корней дерево внедрилось в рыхлый сырой песок, и стало жить. Корни ушли глубоко в землю, крона разветвилась, листья затрепетали, зашелестели над водой. Хватало дереву и солнца, и влаги, и простора, и оно выросло огромным и могучим. Но так и не сумело выпрямиться. Та, давняя, береза и это дерево, должно быть, осокорь, слились в одно, и было в них нечто общее с его судьбой.

Что ж, если невозможно выпрямиться, то он сгорит, как та береза!

Река в этом месте круто гнулась. Берег вдавался в нее узкой журавлиной шеей. Берегом до моста было много ближе и, пожалуй, безопаснее, потому что кругом росли кустарники и высокая трава. Но он боялся берега, и не столько потому, что его могли схватить враги, сколько оттого, что в том месте, где падали странные кометы, горел металл и, казалось, сама земля.

Мост был уже так близко, что с краю над перилами неукрощенно и угрожающе выдавался темный остов танка. Но плыть против течения становилось все труднее и труднее. Он перевалился на спину и вдруг увидел тени самолетов. Наши или вражеские? Рев моторов был протяжно-прерывистый, враждебный. Стервятники! Один снижался, как будто собирался открыть стрельбу. И он нырнул. Но едва только вынырнул, над ним повисла осветительная ракета. Под ее ослепительно-белым светом он почувствовал себя незащищенным, пойманным и уже хотел опять нырнуть. Но ракета вдруг угасла, будто лопнул мыльный пузырь. На мгновение сделалось черно в глазах, как бывает при вспышке ночной молнии, а потом он увидел резко очерченные контуры свай и пролетов и косой крестик самолета, мелькнувший сквозь пробоину в настиле. Было похоже, что стервятники заходят на бомбежку, но они пролетели дальше к лесу. Снова вспыхнула ракета, но теперь она зависла где-то много левее, за мостом. Не успела лопнуть эта, как уже повисла третья — в тылу, над затаенно притихшим лесом. В лесу загрохотало, оттуда выметнулись черные смерчи и как-то странно — сполохами — посветлело.

«Лес бомбят. Значит, это наши так работали. Эх, еще бы дали фрицам прикурить!» — подумал он, и в ту же самую минуту откуда-то со стороны, как будто с гребня острова, понеслись вдоль моста знакомые кометы. Но теперь они уже не пугали, а бодрили, радовали, и, стараясь заглушить подавлявший все другие звуки скрежет, он кричал, с трудом удерживаясь на воде:

— Так их, так! Дай им, проклятым, жару!

И в это время на мосту ударил пулемет.

«А, ты еще строчишь!» — гневно подумал он и, подтянувшись, ухватился за перекладину одной из свай. Нога нащупала сколотый торец бревна, другая — железную скобу-каргу, и он почувствовал, что вода уже внизу. Сваи были скользкие от сырости и гнили, ноги неожиданно срывались. Напрягаясь до острой боли во всех суставах, он качался над водой как маятник. Но, подавив дрожь в руках и успокоив трепещущее сердце, карабкался все выше.