Пути и лица. О русской литературе XX века - [5]
И все же нельзя не сказать и о том, что с конца 1950-х годов в обращении советского литературоведения к литературе русского зарубежья возникла и стала утверждаться, несмотря на препятствия, противоположная тенденция — бережного изучения и пропаганды всего лучшего, что было создано писателями первой «волны» эмиграции. Стоит в связи с этим вспомнить о том. что было сделано в эти десятилетия О.Н.Михайловым по изучению творчества крупнейших писателей русского зарубежья, осуществленные им издания Бунина, Шмелева, Аверченко, Тэффи и др.; вспомним и работы П.Палиевского, Л.Спиридоновой, А.Саакянц и других исследователей.
«Официальное» же литературоведение до недавних времен отказывалось от включения литературы русского зарубежья в пределы понятия «русская литература XX века». Эта позиция находилась в явном контрасте с позицией самой литературы зарубежья, неизменно осознававшей себя частью национальной литературы. Еще в начале 1930-х годов В.Ходасевич утверждал: «Национальность литературы создается ее языком и духом, а не территорией, на которой протекает ее жизнь, и не бытом, в ней отраженным… Можно быть глубоко национальным писателем, оперируя с сюжетами, взятыми из любого быта, из любой среды, протекающими среди любой природы. Это подтверждается всей историей романтизма. В частности, маленькие трагедии Пушкина суть величайшее воплощение русского гения, а как нарочно ни в одной из них действие не происходит в России». Ссылаясь на «Божественную комедию», на классическую польскую литературу, созданную эмигрантами — Мицкевичем, Словацким, Красинским, на еврейскую поэзию, В.Ходасевич напоминал, что «история знает ряд случаев, когда именно в эмиграциях создавались произведения, не только прекрасные сами по себе, но и послужившие завязью для дальнейшего роста национальных литератур» [20].
Именно на убежденности в том, что литература зарубежья остается неотъемлемой частью русской литературы, основывалось понимание писателями зарубежья своей миссии. Литература зарубежья осознала себя наследницей и хранительницей русской литературном традиции, задача «сохранить и передать будущим поколениям» [21] эту традицию воспринималась как задача первостепенная. Да, конечно, не забудем и о том, что это понимание миссии литературы зарубежья, этот «взгляд на себя как на “хранителя огня”» (по словам Ходасевича) был нередко связан с неприятием многого в советской литературе. Об этом (об «искоренении» в СССР «русской литературной традиции») писал и Ходасевич, то же отмечал и Г.Адамович, говоря о том, как воодушевляло литературу зарубежья «общее стремление сохранить по мере сил связь с великой русской литературой прошлого века. Общее стремление противопоставить традиционно-русское представление о добре и зле, о правде и лжи тем принципам, которые насаждаются в СССР» [22].
Читая эти высказывания, обратим внимание на главное: на ту позитивную задачу, которую ставила перед собой литература русского зарубежья. Сохранение, сбережение русской литературной традиции — уже одна эта задача, осознанная литературой зарубежья как первейшая, означает невозможность выведения этой литературы за пределы национальной культуры. Опыт же литературы первой «волны» говорит о том, что задачу сохранения и развития русской литературной традиции она выполняла. Вывод этот не голословен — за ним стоит все послеоктябрьское творчество Бунина, Шмелева, Зайцева, Ремизова, Г.Иванова, Цветаевой, Бальмонта, Ходасевича, других поэтов и прозаиков. В России же огонь традиции не угасал, он переходил от старших мастеров к следующим поколениям. Вспомним, что за какие-нибудь двадцать-тридцать лет послеоктябрьского развития русская литература дала трех таких гигантов, как Шолохов, Булгаков и Платонов; таких поэтов, как Твардовский, Исаковский, Заболоцкий — этот ряд можно было бы продолжать.
Итак, русское литературное зарубежье неизменно осознавало себя частью большого целого — национальной литературы. Как же представлялось «сосуществование» двух слагаемых этого целого? Здесь мы переходим к другой теме, приближающей нас к задачам нашей работы.
Обращение к опыту поэтического развития 1920-1930-х годов в России и в зарубежье в немалой степени продиктовано пониманием той, в определенной мере парадоксальной ситуации, которая сложилась сегодня в области изучения русской литературы XX века по двум потокам, двум путям ее развития после 1917 года. Мысль о единстве русской литературы, а если говорить точнее — о русской литературе XX века как о внутренне целостном явлении стала сегодня вроде бы общепринятой, она утверждается во многих работах, объединяя позиции большинства современных исследователей. На самом же деле положение здесь более сложное, и чтобы в должной мере его оценить, стоит вспомнить два известных высказывания, прозвучавших в разное время и отразивших в себе движение литературоведческой мысли в понимании этой проблемы. Более пятидесяти лет назад, в 1954 г. Г.Струве в упоминавшейся уже статье «The Double Life of Russian Literature», обращаясь к двум потокам русской литературы, говорил о необходимости отдельного рассмотрения каждого из них, обосновывая это тем, что «кроме краткого периода… в начале 20-х годов, между этими двумя расходящимися линиями русской литературы не было взаимопроникновения, связи или взаимодействия. Проблемы, с которыми им приходилось сталкиваться, были совершенно различны, и такими же различными были их судьбы». Правда, при этом он предположил, что «будущий историк станет, возможно, рассматривать обе линии развития русской литературы в их лучших достижениях как части единой русской литературы…»
