Пути и лица. О русской литературе XX века - [188]
Эта постоянная перекличка, многоголосье, слившееся в поэтическую целостность, говорит о новом качестве поэзии Твардовского. Если предшествующие сборники стихов поэта строились по принципу хроникального повествования, подборки стихов, связанных прежде всего временным единством (об этом говорят даже названия сборников — «Сельская хроника», «Фронтовая хроника», «Послевоенные стихи»), то теперь, пройдя через опыт «Стихов из записной книжки» (впервые посягнувших на организующий принцип лиро-эпической хроники), поэт приходит к созданию лирической книги стихов. Стихов, связанных не единством времени (хотя об этом, казалось бы, говорит ее название — «Из лирики этих лет»), а прежде всего единством и внутренней целостностью лирически воссозданного духовного мира человека — нашего современника. Перед нами — многоликая и внутренне неразложимая лирическая картина.
И одним из основных слагаемых этой лирической картины мира и души человеческой оказывается чувство связи времен, постижение исторической глубины сегодняшнего дня, раздвигающее границы поэтического мира и наполняющее его высоким дыханием истории.
Стоит, видимо, подчеркнуть, что в стихотворениях Твардовского организующей силой является мысль, но мысль истинно поэтическая, рожденная чувством, слившаяся с ним и преобладающая над ним в процессе лирического выражения этого чувства. Ведь какое бы стихотворение поэта мы ни взяли, в истоке каждого из них — историческое чувство, соединяющееся то с чувством гордости за славную «дорогу дорог» своего народа, то с грустью о краткости земных сроков, то с неутихающей болью минувшей войны. Неотрывность поэтической мысли от порождающего ее живого чувства осознавал и сам Твардовский, заметивший однажды в письме к молодому поэту: «И вот что покамест мешает Вашим стихам: рассудочность, рационалистичность. Думать нужно, без этого нет поэзии, но построениями чисто "головного" порядка не заменить живого впечатления и эмоции, порожденной им» [612].
Справедливость этих слов видишь, обращаясь к творчеству практически любого из современных наших поэтов, скажем, к лирике Евгения Винокурова. Место Винокурова в современной поэзии во многом определяется той последовательностью, с которой он концентрирует свое творчество вокруг подчеркнуто рядовой личности, в то же время настойчиво проводя мысль о ее причастности к всеобщим дорогам истории. Личность и история — проблема эта стала одной из важнейших в поэзии Винокурова. И не удивительно, что в размышлениях об историзме винокуровской лирики критики весьма часто обращаются к стихотворениям, в которых проблема эта наиболее обнажена, – к такому, например, стихотворению, как «История»:
Действительно, здесь откровенно подчеркивается неотрывность жизненного пути обыкновенного «маленького» человека от дорог истории, потому стихотворение это и пробудило интерес критики. Но вглядимся в созданную поэтом картину — мы увидим, что взаимоотношения человека и истории носят здесь характер некоего «действа», в котором история, поданная как абстрактное понятие, смысловой знак, становится равноправным участником. Именно на этом пути решения проблемы человека и истории особенно очевидна заданность авторской мысли. Отсюда и преобладание понятия над образом — там, где речь идет об истории. И эта отвлеченность, абстрагированность воплощения истории в стихотворении неизбежно приводит к тому, что в развертывании лирической картины каждая ее подробность, каждый очередной шаг поэтической мысли подчеркивают не только взаимодействие истории с личностью, но и отчужденность ее от этой личности. Ведь сам образ лирического героя дан здесь во всей своей жизненной конкретности: мы видим его «на улице», «средь застолия», видим, как он «лежал больной», «в совхозе сено кашивал», «о косу… водил брусок», «следил глазами поезда»; нам открывается даже сиюминутная конкретность окружающего его мира: «Темнело. Стадо что-то ветрено!» Не случайно, разумеется, это подчеркнуто конкретное воплощение образа лирического героя (здесь уместнее, пожалуй, сказать просто — героя). Очевиден замысел поэта — именно столкновением конкретности, детальной жизненной достоверности образа обыкновенного, рядового человека с громадностью, масштабностью понятия «история» утвердить идею о причастности любого человека к всеобщему историческому движению.
Однако столкновение это происходит, но не приводит к действительной взаимосвязи человека и истории, к утверждению человека как воплощения истории. История, как мы уже заметили, оказывается здесь лишь одним из равноправных и одинаково самостоятельных участников «действа». В самом слове «История», данном с заглавной буквы, видится не только масштабность понятия, но и условность, безликость театральной маски. Она может стоять над героем («она стояла надо мной»), вступать с ним в диалог («ее я спрашивал…»), открываться его взгляду («мне увидеть предначертано ее, Истории кусок»), но она не в силах соединиться с ним, стать частью его внутреннего мира. В результате история оказывается громадным фоном, на котором вырисовывается жизненно конкретная фигура героя, — фоном, но и только.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.