Путешествия в Мустанг и Бутан - [11]

— Духи? — ошарашено переспросил я.

Вот уж кто меня не беспокоил. Я привык, что ночь — это время, когда зажигаются электрические огни и темнота рассеивается. Но здесь тьма заставляет людей поскорее отходить ко сну не только потому, что они рано встают. Ночью исчезает видимость, и люди забиваются под одеяла, чтобы отгородиться от призраков. Ночь здесь синоним страха, и самое действенное оружие против него — это сон, ведь больше всего человека страшит неведомое.

Тоненькая нейлоновая оболочка отделяла нас от духов, от таинственной жизни ночи.

Тибет часто называют «страной духов». Но это в равной мере относится ко всем странам, где господствует религиозное сознание. Такова была и средневековая Европа. Человек, веривший в бога «всеми фибрами души», должен был с той же убежденностью верить в существование дьявола. Я впервые с такой отчетливостью постиг всю глубину веры в сверхъестественное, пронизывавшую эпоху рыцарей и замков, турниров и камер пыток, искренней добродетели и жестокого порока, — веры, при которой события могли быть либо черными, либо белыми, а не окрашенными в однотонную серость нынешним скептицизмом. Я почувствовал вдруг, что вокруг палатки, стоящей на семи ветрах, бродят волки-оборотни моего детства, а из дневных укрытий вылезают призраки, — Таши был прав.

Чем занять оробевший разум? Обсуждать эти темы с Таши было бы бесчеловечно.

— В моей стране тоже есть ночные призраки, — сказал я ему. — Но я их не боюсь.

С тем мы и заснули.

Утром я уже чуть лучше представлял себе мир, который приехал изучать. Верования людей — это прямой продукт страха. Страха перед богом, голодом, холодом, пожаром и войной. Недаром столько надежды вкладывается в религию. Эта вера свободна от всяких сомнений и не задается никакими вопросами. Именно на принятии сверхъестественного как живой реальности зиждется психология средневекового типа. В подобном обществе непререкаемо верят в невероятное, а чудо представляется обыкновенным. Я оказался в мире, где человека и все живое поджидают 86 демонов; они должны существовать и для меня, коль скоро я пожелал разделить жизнь и нравы обитателей гор.

Солнце развеяло тревоги минувшей ночи. Солдат-кхампа ополаскивал лицо в ручье. Мои погонщики смотрели на него с удивлением, и, окунув ладонь в ледяной ручей, я понял их. Только глубочайшая неприязнь к усам и воспоминания о частых репликах жены «Борода — это кошмар!» заставили меня приняться за бритье. Сложная операция вызвала немалое стечение народа, ибо местные жители безбороды.

Затем, ругаясь каждый на своем языке, мы навьючили яков и двинулись в направлении лучшего места на свете — деревни Джелинг.

Весь следующий подъем сердце билось в тревожном ожидании, потому что с вершины должен был открыться долгожданный Мустанг.

Наконец-то. Перед нами расстилалась ровная пустыня охряного цвета, обдуваемая сильным ветром; ее прорезают словно шрамы глубокие каньоны. На километры вокруг ни деревца, ни кустика — голая степь, вознесенная на несколько километров.

С удивлением слышу собственный голос: «Вот он, Мустанг!» Не спятил ли я? Понапрасну пялю глаза — взору не на чем остановиться, ни одного ориентира. Голое природное «шоссе», уходящее в сторону Тибета… Я знал, конечно, что это сухое плоскогорье, но такого я не ожидал. Неужели здесь можно жить?

Ветер задувал под халат, леденя взмокшую от подъема спину. Попытался укрыться за выступом и успокоить дыхание. Ну что ж, какова бы ни была эта земля, я приехал ее изучать. В этой пустыне есть своя грандиозность. Только вот куда подевались жители?..

Таши, шумно пыхтя, забрался на вершину, пробормотал несколько молитв, обошел каменную пирамиду и встал рядом. Его вид заезжего чужестранца — в черных очках и моей европейской одежде — никак не соответствовал пейзажу.

— Ну, как тебе Мустанг? — перекрикивая ветер, заорал я. — Правда, красиво?

— Красиво? — скривился Таши. — Что ты нашел красивого? Люди здесь, видно, едят камни. Несчастная страна…

— Ну что ты видишь! — надрывался я. — Это же грандиозно! Первозданная природа!

— Несчастная страна, — продолжал долбить свое Таши. — И люди здесь несчастные.

— А где, по-твоему, счастливая страна?

— Там, где трава и деревья. А Мустанг бесплоден, как дохлая лань.

У тибетцев счастье — синоним красоты. По их канонам Мустанг, конечно, был самой печальной землей на свете.

Вдали показался мчащийся во весь опор всадник. Грива лошади трепетала на ветру. Подскакав, он обратился к караванщикам, а затем к Таши:

— Командир кхампа требует, чтобы вы немедленно шли в Джелинг!

Таши растерянно повторил мне, словно я не понимал:

— Главный кхампа приказывает явиться к нему в Джелинг. Меня, честно сказать, покоробил резкий тон всадника, но я был заинтригован. «Когда мы доберемся до места и разобьем свой лагерь, я непременно нанесу визит командиру кхампа», — ответил я. Всадник, ни слова не говоря, развернулся и пришпорил лошадь.

«Ничего, ничего, все обойдется», — успокаивал я себя, почти инстинктивно замедляя шаг. На обочине дороги стоял большой, выкрашенный охрой чортен — религиозный памятник, который буддисты называют «подспорьем культа».