Путешествия с Геродотом - [84]

Мы стоим в темноте, окруженные светом.

Я вернулся в гостиницу. За стойкой вместо захворавшего парня стояла молодая черноглазая турчанка. Когда она увидела меня, ее лицо приняло выражение, в котором профессиональная улыбка, призванная привлекать и искушать туристов, сдерживалась императивом традиции демонстрировать в отношении чужого мужчины серьезность и бесстрастность.

Памяти Рышарда Капущинского Послесловие Ксения Старосельская

Я с глубокой благодарностью думаю о книгах, которые он написал, и с глубокой печалью — о книгах, которых не успел написать. Большой писатель, благородный человек, без устали странствовавший по нашему завораживающему, но вечно неспокойному миру. Человек, для которого любые барьеры существовали лишь для того, чтобы их преодолевать — мыслью, сердцем, творчеством.

Вислава Шимборская, лауреат Нобелевской премии по литературе

В Варшаве 23 января 2007 года умер Рышард Капущинский. Умер, месяц с небольшим не дожив до своего семидесятипятилетия. Не дожив, очень возможно, до получения Нобелевской премии — его имя в 2006-м называлось среди кандидатов, а многие с уверенностью говорили: «Ну уж в будущем году непременно…». Весть о его кончине мгновенно облетела мир. В самых разных уголках земли последние тридцать лет в ответ на вопрос, кто вам известен из современных польских писателей, едва ли не первым прозвучало бы имя: Капущинский (не в одном книжном магазине в Европе у него есть «своя» полка, чего удостаивается далеко не всякий писатель). В разных уголках, но, к сожалению, не у нас… впрочем, об этом позже.

Кто он был? Каким был? Ответить очень просто: он был репортер, который возвел репортаж в ранг высокого искусства («лучший журналист XX века» — по мнению Гарсиа Маркеса; «Геродот нашей эпохи» — прозвучало со страниц «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг»). Он был поэт (недавно в Польше опубликован томик его стихов), и этот дар, очевидно, помогал ему писать свои книги так, что материя сухих фактов обретала поэтические черты, увлекала читателя, и тот, погружаясь в живой, наглядный мир образов и событий, становился их участником и одновременно получал импульс к серьезным размышлениям. Салман Рушди однажды сказан: «Если тебе нужны сухие факты, обращайся к кому-нибудь другому; за Капущинского берешься тогда, когда хочешь вникнуть в предмет глубже и основательнее». Любознательность его не знала границ: ему было дело до всего, что происходит здесь и сейчас; он был щедр и делился своими впечатлениями и наблюдениями, своими мыслями, никогда не навязывая собственного мнения, не беря на себя роль судьи, не принимая ничьей стороны — описывал то, что видел и как видел, брал нас с собой в свои путешествия и открывал такие пласты, куда без него мы бы не сумели проникнуть. Он был скромен, прост, обаятелен; с ним было интересно и легко. Он был смел — кто-то может сказать «до безрассудства». У него был острый глаз и потрясающая интуиция: он умудрялся оказываться в горячих точках планеты ровно в тот момент, когда там происходили важнейшие не только для данной страны, но и для всего мира события. Он не ведал, что такое равнодушие; ему был интересен каждый собеседник — он умел слушать и понимать. Он был полон энергии и планов. Он был стремителен, молод; он был живой — невозможно поверить, что его больше нет. Правда остались книги; они — свидетельства бурной истории второй половины XX века и образец для тех, кто хочет овладеть журналистским мастерством; откликнувшись на известие о его смерти, мексиканская газета «Эль Универсал» сообщила: «Его книги стали обязательным чтением для студентов журналистики во всем мире».

Писать Рышард Капущинский стал очень рано: в 17 лет опубликовал первую заметку в газете. По образованию он историк, по роду занятий — журналист. Главный круг интересов — страны Третьего мира. Впервые поехал за границу — в Индию — в 1956 году, и началась жизнь корреспондента: с 1962 года он работает в Африке (в воюющее Конго, рискуя жизнью, проникает тайком, без разрешения), в 1967-м — ездит по закавказским и среднеазиатским республикам Советского Союза, с 1967 года — корреспондент в Латинской Америке, с 1974-го — в Анголе, с 1974-го по 1980-й побывал в Эфиопии и Иране, потом опять в СССР — в бурное перестроечное время, потом опять в Африке… И всегда, вернувшись, садился за книгу, а потом, не дожидаясь ее выхода, снова куда-нибудь уезжал, возвращался, писал… и так всю жизнь. В конце жизни — так уж получилось — написал о величайшем (по его собственным словам) репортере всех времен — Геродоте, точнее о себе как его ученике в тени учителя. Писал постоянно, хотя в 2000 году признался, что устал от слов: «Слова подешевели. Размножились, но потеряли значимость. Они везде. Их слишком много. Они клубятся, кишат, облепляют тебя, как стаи назойливых мух. Оглушают. Мы тоскуем по тишине. По молчанию. Хочется пройтись по полю. По лугу. По лесу, который шумит, но не болтает, не тараторит, не токует». И все равно не молчал. Не считал себя вправе молчать — тем более сейчас, когда на всем свете люди, не задумываясь о последствиях, творят безрассудства, не желают, несмотря на печальный опыт прошлого, браться за ум, когда повсеместно множится жестокость, горе, несправедливость. Ведь для него профессия журналиста, писателя была не средством сделать карьеру, а миссией. На литературном фестивале в Нью-Йорке в 2004 году в ответ на вопрос, может ли литература что-либо изменить в нашем мире, он сказал: «Может. Уверен — иначе я не мог бы писать».