Путешествия никогда не кончаются - [74]

Ау, допотопные старички фрейдисты, ау, прославленные лэнгианцы [39], хватайте, терзайте мою душу. Я признаюсь в своей слабости. Я люблю собак.

Любителей животных, особенно женщин, часто объявляют неврастениками, не способными поддерживать нормальные отношения к себе подобными. Сколько раз мои друзья, видя, как я нянчусь с Дигжити, мрачно хмурили брови, как это делают психиатры, и говорили: «Послушай, ты не думаешь, что тебе пора завести ребенка?» Этот вопрос всегда вызывал у меня бурю негодования, так как я считаю, что бог, в своей бесконечной мудрости желая сделать нашу жизнь сносной, даровал нам три утешения: надежду, чувство юмора и собак, и самое большое из них — конечно, собаки.

С некоторых пор я беззаботно разбивала лагерь около дороги или прямо на дороге. Мысль, что кому-нибудь взбредет в голову здесь проехать, давно уже казалась мне совершенно невероятной. Но я забыла о сумасшедших и психопатах. Однажды ночью меня вырвал из объятий сна шум мотора. Я с трудом открыла глаза, и в темноте сквозь яростный лай Дигжити до меня донесся чей-то голос:

— Эй, женщина с верблюдами, я перегонщик скота, можно к тебе в лагерь?

— Какого чер…?

В эту минуту передо мной замаячил некто, и Дигжити тут же вцепилась ему в брюки. Перегонщик скота оказался полоумным, перегонявшим «сузуки» через самую широкую часть материка, он испытывал машину на прочность и гнал ее по спинифексу, песку и валунам со всей быстротой, на какую был способен. Хотел побить какой-то рекорд. Видимо, маньяк, помешанный на скорости. Его глаза вываливались из орбит, он хлопал себя по плечам, жаловался на холод и намекал, что не прочь остановиться на ночь где-нибудь поблизости. Я решительно воспротивилась его намерениям, и Диг тоже. Мне не хотелось ссориться и говорить грубости, но я высказалась достаточно определенно. После чего незнакомец уселся на землю и полчаса нес какую-то околесицу. Диг беззлобно рычала, не отходя от моего спального мешка, а я откровенно зевала и время от времени вставляла односложные замечания вроде: «Хм… неужели… прекрасно… хм, хм… не скажите» и т. д. и т. п. По словам гонщика, он много миль проехал по моим следам, что было уже подвигом, так как мы с ним двигались в противоположных направлениях. В конце концов он исчез. Несколько минут я чесала в затылке и трясла головой, стараясь понять, не пригрезилась ли мне вся эта сцена, а потом благополучно заснула. Утром я не вспомнила об этом человеке. Знай я, что он сделает, вернувшись в цивилизованный мир, я бы свернула ему шею.

Мы приближались к Карнеги. С одной стороны, больше всего мне хотелось оставаться в пустыне и принадлежать себе, а с другой — запасы продовольствия подошли к концу: в последний день я питалась собачьими галетами, щедро посыпанными сухим заварным кремом, и пила разведенное в воде порошковое молоко с сахаром. И я нервничала, потому что совершенно отвыкла от человеческого общества. Я просто разучилась поддерживать отношения с себе подобными. Обычно я шла по Пустыне голой, так как моя одежда стала непереносимо грязной, а главное — ненужной. Благодаря постоянному поджариванию мое тело приобрело красновато-коричневую окраску, а кожа вполне годилась для изготовления упряжи. И стала солнцеупорной. Я продолжала носить шляпу, потому что нос облезал с такой быстротой, что я боялась, как бы он вообще не исчез. Мне было очень страшно остаться с куском опаленного хряща посреди лица. Я начисто забыла обо всех правилах этикета, о том, где и как надо быть одетой. На моей рубашке и брюках не осталось ни одной пуговицы, и я не могла сообразить, нужны они или нет. Обратит кто-нибудь внимание на такую ерунду? Я совершенно растерялась, потому что действительно не знала ответа на этот вопрос и множество ему подобных. Поразительно, с какой быстротой утрачиваются представления о значении общепринятых условностей. Убежденность в бессмысленности условностей прочно укоренилась в моем сознании. Постепенно я вновь овладела наукой поведения в обществе, но я считаю и, надеюсь, всегда буду считать, что всеобщее помешательство на светских приличиях, на таких понятиях, как женская скромность, действительно не более чем помешательство, не более чем извращение нормального порядка вещей.

Заброшенное, унылое Карнеги нагнало на меня такую тоску, когда я туда добрела, что мне нечего о нем рассказать. Едва переступив границу поселка, я увидела другую страну — непоправимо разоренную. Изуродованную, сожранную скотом. Уничтоженную. Я так сжилась с удивительной, нетронутой землей, по которой шла, что восприняла эту перемену как пощечину. Кто это сделал? Кто согнал вместе столько животных и опустошил землю, в сотый раз показав на деле, какова цена неукротимого стремления австралийцев разбогатеть как можно скорее? Для моих верблюдов не осталось ни травинки. Я думала, что миновала самый тяжелый участок пути, а оказалось, что только теперь передо мной простирается настоящая пустыня, — пустыня, созданная человеком. Конечно, мне не следовало метать громы и молнии на головы скотоводов. Они пережили четырехлетнюю засуху, потеряли много скота. Но хозяйничать можно с умом, а можно без ума, и, по-моему, всякий, кто допускает перегрузку своих пастбищ, получает то, что заслуживает. Некоторые виды растений в скотоводческих районах Австралии навсегда исчезли из-за хищнического ведения хозяйства. Вместо них появились несъедобные ядовитые растения вроде синкарпии лавролистной. Прежде я лишь изредка натыкалась на синкарпию, зато теперь она росла повсюду. В качестве последней уцелевшей представительницы зеленого царства она, естественно, чувствовала себя великолепно. Даже акация, единственная опора и надежда моих верблюдов, и та побурела и высохла.