Путешествие вокруг моего черепа - [32]

Ведь я не одинок. Толпы посетителей наводняют все три комнаты особняка на улице Ревицки, где я живу. Народу все прибывает, к превеликой моей радости, – меня занимает и забавляет это множество людей. Легко и охотно переношу я усталость поздно вечером, когда меня оставляют одного. Телефон звонит почти беспрестанно, а если вдруг умолкает на полчаса, я сам хватаюсь за аппарат и созываю гостей.

Подобно специалисту-гурману, я с наслаждением искушаю разные человеческие характеры. У меня нет заблуждений насчет ситуации. Увлекательнейшее свойство человеческой натуры – сочувствие (в положительном и отрицательном смысле этого слова) буйствует, неистовствует в разгуле, сочувствие устраивает оргии вокруг моего ложа, теснясь в креслах, на диване, пристроившись на краю моей постели. Отчетливо выявляются две крайности: сочувствие разудалое, громогласное, шутливое, когда под маской высокомерного пренебрежения и деланного наплевательства скрывается панический ужас, охватывающий любого человека вблизи подстерегающей нас великой Тайны; другой вид – сочувствие тихое и серьезное, это эмоциональное проявление смелее, поскольку человек в глубине души уяснил для себя истину, гласящую, что сострадание и эгоизм – нерасторжимые, родственные чувства, ведь страх перед смертью, испытанный нами в закатную пору детства, во дни первых жизненных опасностей, и познакомил нас с состраданием к ближнему.

Впрочем, существует и третий вид сочувствия – простой, откровенный, непредвзятый. Утром я получаю письмо от своего родственника. Он прослышал, будто я в скором времени намереваюсь отбыть, и надеется, что я не подведу его, учитывая серьезность ситуации. Мне следует непременно позаботиться о том, чтобы в день моего отбытия он получил 300 пенгё.

Тут, по крайней мере, все высказано напрямик и нет нужды в тонком психологическом анализе.

Человек пять посетителей сидят у меня в комнате, остальные полдничают, попивают палинку, а то и играют в бридж в столовой. Мне так хорошо на душе от этого постоянного наплыва людей в доме, я и по сей час благодарен им за это. Благодарен Беби, который тонким чутьем угадывает, что мне сейчас необходима как можно более легкая и в то же время пряная духовная пища, и Беби не только сам снабжает меня ею, но и приводит ко мне незнакомых людей, которых я вижу впервые. Все это помогает мне чувствовать себя в русле жизни. Я благодарен Рози К., старающейся побаловать меня то фруктами, то одеколоном, то домашней курткой, благодарен Лани, держащему меня в курсе литературных сплетен, Оскару, который веселит меня свежими анекдотами и удачно изображает моих коллег, Банди, вдохновенно излагающему план своего будущего романа, Андору, на пару с которым мы смакуем преловатый аромат воспоминаний, как гурманы – сыр «с душком». Для меня долг чести стараться, чтобы гости мои не скучали, да им и не до скуки – в обстановке всеобщего приподнятого настроения здесь примиряются даже давние недруги. Я задерживаю до ужина всех, кого только можно, и разговоры наши порой затягиваются за полночь.

Тем временем всполошенный Внешний мир тихо, безгласно, неприметно делает свое дело.

Порой кажется, что не все идет гладко. Обо мне ведутся дебаты, словно в чрезвычайном парламенте, собравшемся, дабы вынести решение по вопросу моей жизни и смерти, и проводящему сейчас перманентное заседание; разумеется, ни один из участников и не подозревает, что является депутатом этого парламента. Методико-политические дебаты идут по двум пунктам: какое принять решение и как уговорить меня подчиниться ему, когда оно наконец будет принято.

И один, и другой Дюла, каждый по одиночке проведывают меня, но о будущем даже и речи не заходит, мы шутим и спорим, так что мне и предположить невозможно, какие у них соображения на мой счет. Зато однажды утром я все-таки через силу выбираюсь из постели и велю отвезти меня в редакцию. До чего же милы, добры и тактичны мои коллеги, они стараются не подчеркивать своего сочувствия, не обступают меня вокруг, не таращат на меня глаза, как на чудо, каждый занят своим привычным делом. Лишь секретарь, господин Ланг, умолкает на миг, когда мне не удается нащупать ручку на двери в кабинет главного редактора. Один из шефов словно ненароком вспомнил, да и то лишь потому, что я попался ему на глаза, зазывает к себе в кабинет (оп-ля, хорошо, что ты тут, зайди-ка ко мне на минутку!), закрывает дверь и принимается уговаривать меня незамедлительно отправиться к прославленному хирургу, тот уже в курсе дела ему обо мне говорили. Какое бы суждение профессор ни высказал' мне не стоит беспокоиться, вся редакция – за меня, да и денежный вопрос пусть меня не тревожит.

Я тащусь в клинику. Господина профессора мне удается перехватить в коридоре. Этот сухощавый, по-военному подтянутый человек глубоко симпатичен мне. В одном из своих рассказов я даже воспел его как подлинного мастера своего искусства и яркую личность. Завидев меня, он без обиняков заявляет мне, что ему тоже вспомнился этот эпизод.

– Ага, вот и сам виновник явился. Говорят, вы обо мне написали рассказ… как его… впрочем, не важно, главное, что рассказ был хороший. Ну, с чем пожаловали?