Путешествие во внутрь страны - [10]

— Вы не понимаете, что позорно есть апельсины, когда вон та старуха, глядите, глядите, — вон идет она!

И черноглазая девица толкает его к окну.

Он выглядывает из окна и говорит:

— Вижу-с, вижу-с!

— Когда та старуха едва тащится!

— Как-с? Позорно-с?

— Да, позорно! Понимаете, стыдно, совестно!

— Нет-с, не стыдно и не совестно-с. Даже нисколько-с.

— Нисколько?!

— Нисколько-с. Потому я в этой старухе не виноват-с.

— Все мы виноваты!

— Может, вы-с, а я не виноват-с!

— Говорю вам, все, все виноваты! Понимаете вы — все!

Андрей Иванов улыбается и, поглаживая бородку, возражает:

— Не могу этому верить-с. Вдруг какая-нибудь бродяга-с, и вдруг все виноваты! Не могу верить-с!

— Да поймите же, наконец…

— Сударыня! — вдруг отзывается косматая голова. — Вы рассыпали бисер!

Черноглазая девица обертывается и с удивлением резко спрашивает:

— Какой бисер? Где бисер?

— Вы рассыпали бисер, — повторяет косматая голова, выразительно глядя ей в лицо. — Я сам видел, как покатились бисеринки вот к их ногам.

И косматая голова кивает на Андрея Иванова.

Андрей Иванов нагибается, некоторое время шарит по полу, затем поднимается, встряхивает волосами, с которых брызгает помада, подозрительно взглядывает на косматую голову и усаживается на месте.

Черноглазая девица улыбается и говорит:

— Ах, и в самом деле я просыпала!

Затем погружается в невеселые думы, что можно видеть по ее живому, выразительно говорящему лицу.

Раздается последний звонок. На опустелой платформе видны золотые очки под руку с каким-то гладко выбритым, словно выскобленным, розовым подбородком благородных размеров и пухлости.

Золотые очки перебегают по окнам вагонов, очевидно, отыскивая что-то интересное.

Подбородок говорит:

— Где ж она? Нет? Ну, пойдемте, — может быть, она где-нибудь там в третьем… бог с ней! Вы знаете, у нас Aline с мужем. Как похорошела! Персик! Пойдемте!

— Погодите! Погодите! Я вам говорю, прелесть! Вот она!

И золотые очки указывают на черноглазую девицу.

Подбородок остается доволен.

— Да! — говорит он. — Да! Вы разговорились с ней?

— Некогда было! Ведь это своего рода скала.

— А говорили, что все нигилистки уроды! — замечает подбородок, приподнимаясь на цыпочки для полнейшего обозрения обсуждаемого предмета.

— Нет правила без исключения! — отвечают золотые очки.

— И, кажется, довольно чистенькая, а?

— Ничего. Жаль, что я дал слово Катерине Ивановне. Я бы поехал с ней до Москвы!

— Энтузиаст! — смеется подбородок.

— Вами любуются-с! — уведомляет Андрей Иванов черноглазую девицу.

— Что? — спрашивает она, поднимая голову.

— В восторги от вас приходят-с. Извольте взглянуть-с!

Она взглядывает, потом с омерзением отворачивается.

— Барышни всегда притворщицы-с! — с хихиканьем говорит Андрей Иванов, намекая на выказанное ею презрение к приходящим в восторги.

— Перестаньте говорить глупости! — замечает черноглазая девица.

— Помилуйте-с, какие ж глупости-с…

Третий звонок. Поезд шипит, свистит и двигается.

Скоро исчезает из глаз пассажиров и платформа, и золотые очки под руку с подбородком, и переставные лавочки с прогорклыми, сухими, пыльными снедями, и сама станция с претензией на архитектуру.

Опять поля. Несколько ярче и гуще зелень, но все-таки очень плоха. Мелькают по сторонам более или менее чахлые кусты; то там, то сям поднимаются вдали крупные коршуны и описывают широкие медленные круги в воздухе. Еще дальше на тропинках, ведущих куда-то в деревни, время от времени чернеется, как муравей, какой-нибудь прохожий мужик или прохожая баба.

Жар усиливается, пыль все больше и больше набивается в вагоны. Небо неприятного голубовато-серого цвета, как оно изображается на вышитых гарусом подушках над головой турка в чалме или охотника в узорчатом патронташе.

— Ма-а-туш-шки! Вот жаротва-то приперла! — слышится из вагона.

Андрей Иванов, отирая пот с лоснящегося лба, заводит разговор.

— Тепло-с! — начинает он, обращаясь к черноглазой девице.

Черноглазая девица, невзирая на его умильную улыбку, не дает никакого ответа на его справедливое заявление о теплоте.

— Напрасно вы изволите на меня обижаться-с, — продолжает он. — Мне это прискорбно-с! Я…

— Оставьте меня в покое, — прерывает его черноглазая девица.

Она берет книгу, отыскивает страницу и принимается за чтение.

Андрей Иванов краснеет и обидчиво возражает:

— Не постигаю-с! Не могу даже постигнуть-с!

Косматая голова переходит на свободное место против «москвича», который только скашивает на нее глаза, но прямо не взглядывает.

Андрей Иванов, желая, вероятно, показать, что его пренебрежение черноглазой девицы мало трогает, обращается к косматой голове:

— Далеко изволите ехать-с?

— В деревню.

— По найму-с?

— Нет, без найма.

— А! В гости, стало быть. К помещикам-с?

— К родителям.

— А! Вы в Питере каким это делом занимаетесь?

— Живу у дяди.

— А дядя-то в каком положении-с?

— Служит.

— Гм! И хорошо-с?

— Ничего.

— Много получает-с?

— Тысяч четыреста в год.

— Что-о-о-с? Да он кто ж такой-с?

— Он…

Тут косматая голова выговаривает такую важную и известную фамилию, что Андрей Иванов изменяется в лице. «Москвич» заметно вздрагивает, и даже черноглазая девица переводит глаза с книги на него.

Только не шевелится украинка, которая все остается с закрытыми глазами.