Путешествие в Ур Халдейский - [34]

— Папа, давай пойдем в мастерскую.

И там на полу среди щепок и реек искал обрезки дерева, которые могли бы подойти для корпуса аэроплана, для крыльев и хвоста, и даже головы пилота, которого он сделает сам, собственными руками. Его сестра Рина, которая была старше на два года, в этих вопросах была его полной противоположностью. Когда она чего-нибудь хотела, она дралась за это изо всех сил, не считаясь ни с папой, ни с мамой, ни с положением в доме. Так было, когда она еще училась в школе и душа ее жаждала ручных часиков, и так же было, когда она выросла и, готовясь выйти замуж, поклялась устроить себе «роскошную свадьбу». Она всегда отчаянно боролась за исполнение своих желаний, головою пробивая стенки, преграждавшие ей путь, но все эти жестокие войны не слишком далеко продвинули ее в жизни. Уже тогда, в случае с ручными часиками, Срулик осознал безнадежность всех этих войн. Когда душа Рины возжелала часиков, ибо в тот год девочки из ее класса стали то и дело являться в школу с часиками на руках, это привело к цепочке взрывов, едва не разрушивших весь дом. Она требовала своего с рыданиями, воплями и хлопаньем дверьми, и эти звуки разносились по всему двору, достигая слуха соседей по другую сторону улицы. Бутерброды, приготовленные ей к десятичасовой школьной перемене, она швыряла маме в лицо, а когда Срулик попытался вмешаться, кинула в него портфель с книгами.

— У нас нет денег, потому что ты не желаешь работать! — кричала она папе. — Вместо того чтобы работать, ты целый день играешь в свой храм, как малый ребенок, который строит замок из кубиков!

Чем больше он пытался утишить дочерний гнев и объяснить ей, что он занимается макетом Храма только вечерами, после работы, и что у нет нет достаточно работы не из-за его безделья, а из-за того, что положение на рынке труда не из лучших — каждый день в его дверь стучатся мастеровые, готовые работать почти даром, столяры закрывают свои лавки и шатаются по улицам с пилою за спиной, выкрикивая «столяр, столяр», готовые взяться за любые мелкие починки за гроши, потому что у людей нет денег, чтобы заказывать мебель, не говоря уже о конкуренции с арабскими рабочими и с вифлеемскими плотниками, а вот он, тем не менее, слава Богу, еще не шатается по улицам с пилою за спиной, и его домашние еще не голодают, у них есть, слава Богу, вдосталь не только хлеба, но и хлеба с маслом… Чем больше папа пытался объяснить ей, что ручные часики относятся не к предметам первой необходимости, а к категории «люкс», к излишествам, которым конца нет, и как бы она ни старалась быть в этих излишествах ровней дочкам богачей, всегда найдутся еще более богатые, и сами эти богачки всегда будут считаться бедняцкими выскочками по сравнению с более богатыми девочками, тем больше Рина злилась, пока ее большие светло-голубые глаза, похожие на глаза бабушки Шифры, не начинали излучать настоящую слепую ненависть, как бабкины глаза во время скандалов с зятем. Так папа иной раз оказывался под яростным обстрелом красивых глаз, постоянно менявших свое обрамление: вперявшихся в него то с морщинистого лица тещи, то с цветущего лица дочери. И в том и в другом случае он в конце концов хватал шляпу и убегал в свою мастерскую.

— Ты ничего, ничего, ничего не понимаешь! — во всю силу своей глотки кричала Рина на папу.

А сила Рининой глотки, как и злость ее больших голубых глаз, досталась ей в дар от ненавистной ей бабки. По счастью, наследие бабушки Шифры соединилось в ней с музыкальным слухом и с любовью к пению, унаследованными от папы, обожавшего всякие мелодии и любившего петь во время работы. Поскольку бабушка Шифра была абсолютно невосприимчива к звукам, сила глотки служила ей лишь для воплей в час гнева, в то время как Рина пела не меньше, чем кричала.

— Дело вовсе не в богатстве!

И Рина тоже была права, ведь она пришла бы в восторг от ручных часиков, даже если цена им была бы всего один грош. Она не собиралась демонстрировать богатство, а хотела быть как все девочки, ведь тирания моды не только не уступает тирании денег, но и превосходит ее благодаря детям, с любовью идущим к ней в рабство.

Длинный Хаим появился в разгар битвы, в тот момент, когда Рина ухватила со стола блюдо с фруктами и швырнула его на пол в ответ на утверждение папы, что у нее нет никаких причин убиваться, что вместо того чтобы оплакивать часы, которых нет, ей следует таять от выпавшего на ее долю счастья быть ученицей гимназии, в то время как соседские дочки вынуждены мыть полы и посуду в кафе, чтобы помогать своим отцам кормить семью.

— А все эти маленькие китайские девочки! — возопила Рина под грохот разлетающихся черепков. — Почему ты не припомнишь всех этих девочек в Индии и в Китае, ежегодно мрущих от голода? Ты ведь только вчера рассказывал мне, что в Индии каждый год дохнут от голода три миллиона маленьких детей!

Эта папина метода просто выводила ее из себя. Она прекрасно чувствовала, что этот его аргумент применительно к обстоятельствам ее жизни неуместен и несправедлив, но ей никак не удавалось найти способ уличить его, выразить это словами, тем более что для него это было не только аргументом, но и частью его существа. При каждом постигавшем его ударе папа после первого потрясения встряхивался и начинал утешать себя тем, что с ним не случилось чего-нибудь похуже. Люди мрут от голода на улицах Бомбея и Шанхая среди бела дня на глазах у всего народа, землетрясения разрушают целые города, заживо погребая их жителей, молодые славные парни погибают на войне и, что еще хуже, остаются порой беспомощными калеками на всю жизнь, люди попадают в дорожные аварии — а что, в конце концов, произошло с ним? Хозяин помещения привлек его к суду за то, что он больше полугода не платил за съем, и суд вынес постановление о его выселении. Ну так что же? Не так страшен черт, как его малюют. Если он не добудет требуемых денег, то поработает дома, пока не поправит дела и не найдет себе лавку получше, чем эта, да еще в центре города. Если он и впрямь счастлив, что в Иерусалиме не произошло землетрясения, которое погребло бы его заживо, и что у него хватает доходов на то, чтобы питаться хлебом и носить потрепанную одежду, в то время как за горами тьмы, на краю света, толпы мрут от голода, — на здоровье. Она, Рина, живет не в трущобах Бомбея, и землетрясений в Иерусалиме не бывает, и когда все ее одноклассницы приходят в школу в ручных часиках, она тоже хочет ручные часики — и все тут. Она просто не согласна ни на позор, ни на жалость.