Путешествие в Ур Халдейский - [25]

Услышав это, судья немедленно дал указание своему секретарю вычеркнуть имя Тальми из списка приглашенных.

Рабочий, монтирующий электропроводку для праздника в саду, который должен состояться через месяц, вновь возник в памяти Срулика, вопреки усилиям последнего представить себе Ориту вчерашнего дня, того великого дня, дня за пределами великой реки, дня за пределами дня, запредельного дня. Орита той великой минуты его жизни, когда она попросила его немедленно взять ее с собой куда угодно, продолжала ускользать от его мысленного взора, вроде имени, отказывающегося приходить на язык в нужный момент, и вместо нее явственно проступило изображение рабочего, сидящего спиной к воротам и подключающего цветные лампочки, и что-то в этой позе, в этом прилежании казалось знакомым.

— Возможно, я его откуда-то знаю, — сказал себе Срулик.

И вдруг возник голос Ориты той великой минуты, не вид ее, а один лишь голос, говорящий: «Я страшно поссорилась с папой… машина не будет свободна весь этот месяц…» И тут его осенило, и стала ясна связь, которую он не уловил при вчерашней встрече, что дало Срулику возможность посмотреть на эту встречу с точки зрения Ориты.

Весь этот месяц машина не будет свободна потому, что вдобавок к своему обычному использованию на службе у судьи она будет занята в подготовке к празднику. Ведь шофер разъезжает и лично вручает приглашения, а кроме того ему предстоит ездить в полицию и в прочие правительственные учреждения для организации официальной части торжества. И из-за всех этих официальных дел Орита должна отказаться от обещанного ей путешествия, то есть не совсем отказаться, а отложить его. Но отложить на четыре-пять недель что-то, к чему она стремится всей душой и что ей уже обещано, — это просто ни в какие ворота не лезет! Подобные вещи не укладываются у Ориты в сознании. Ее мать любила рассказывать про Риту, что еще малюткой, этакой кнопкой, крошкой всего одного года от роду, едва стоявшей на ногах и ворковавшей как голубка, она уже точно знала, чего хочет, и невозможно было отвлечь ее внимание от предмета, на который она положила глаз: если ей не давали этот предмет для игры, она наклонялась и в ярости колотила по полу своей маленькой ручкой. Пухленькой своею ладошкой и малюсенькими пальчиками колотила по полу и издавала яростные звуки. Один Господь знает, где она научилась этому приему и от кого унаследовала эту нетерпеливую решимость. Отец ее может служить примером и образцом холодного и умеренного благоразумия, а мать, все дни своей жизни смирявшаяся перед волей отца, а после — перед волей мужа, конечно же не могла передать дочери такой характер. Еще ее мать постоянно рассказывала историю «Моя кроватка, моя Нэнси». Когда Рита была совсем маленькой, у нее была английская няня по имени Нэнси, и Нэнси спала с ней в одной комнате. Когда настало время перевести Риту из ее маленькой кроватки в большую, из комнаты Нэнси — в детскую к Яэли, а с попечения няни — в руки гувернантки, вся эта идея ей вовсе не понравилась. Перенесенная на руках в новую кровать, она встала в ней, ухватилась за бортик и закричала:

— Я хочу мою кроватку! Я хочу мою Нэнси!

В течение сорока восьми часов она не произнесла ничего, кроме слов: «Моя кроватка, моя Нэнси». Такой была Рита в младенчестве и такой осталась, когда выросла. Захваченная чем-нибудь, будь то идея или реальный предмет, определенная картина или резная табуретка, она была захвачена всем сердцем, всей душою, всеми силами[23] и сразу же. Рита хотела свою прогулку в то время, когда ей было обещано, и, убедившись, что от отца она ее не получит, выбежала в расстроенных чувствах на улицу и решила поехать при первой же возможности, которая ей подвернется, и с первым встречным. Еще не успев покинуть дом, прямо в воротах она наткнулась на маленького Срулика, показавшегося ей лучащимся радостью и сияющим от счастья, и, услыхав от него, что он уже планирует долгую и интересную поездку, ухватилась за вовремя упавшую в ее руки находку и воскликнула: «Так давай поедем вместе. Я присоединяюсь!»

— А что, если первый, кто вышел ей навстречу, был бы не я, а, скажем, Янкеле Блюм или Янкеле Тальми, и он бы предложил ей прогулку? — спросил себя Срулик, полный удовлетворения собою и тем, что с ним произошло, и ответом на свой вопрос, и передышкой на целый час, когда он может посидеть тут, в кафе «Гат», и самим кафе «Гат», и всем миром. А ответ-то известен и напрашивается сам собою, потому что Тальми для Ориты — не человек, а тошнотворная, невероятно отвратительная тварь, и вообще — что за сравнение между ним и Тальми! Конечно, он низкорослый, как и Тальми, а если даже и выше Тальми на сантиметр или полтора, это отличие незаметно на глаз и не в нем заключается разница между ними, но в человеческих свойствах и в качестве отливки в пределах этих маленьких объемов. В противоположность белесой, размягченной и сдобной мясистости Тальми его тело мускулисто, упруго и отточено, и у него «хорошие руки», как говорит папа. Когда Отстроится-Храм говорит «хорошие руки», он имеет в виду руки, чувствующие материал и его форму, руки, которые держат его в соответствии с его природой и назначением. Только в «хороших руках» заложена настоящая хватка, которая не зависит ни от величины ладони, ни от мускульной силы, и поэтому всегда находятся даже большие и сильные руки, не умеющие «держать молоток и вбить в стенку гвоздь», как говорит Отстроится-Храм. Действительно, мышцы Срулика крепки (хотя он и не силач — он никогда не сможет состязаться, например, с этаким Гавриэлем Луриа, но он сильнее большинства своих товарищей по классу, которые все выше него по крайней мере на два-три сантиметра, и вообще — каким бы ты ни был сильным, всегда найдется кто-нибудь посильнее тебя), но ладонь у него маленькая. И в этой маленькой ладони больше хватки, чем во многих больших, не говоря уж о Тальми, у которого обе руки левые. По поводу рук Тальми он слышал замечание Гавриэля, открывшее ему глаза, хотя и разозлившее его в тот момент, когда было сделано. Это было во время лекции Тальми «О личности и обстоятельствах в современной историографии». Срулик был захвачен потоком блистательной лекции, впечатлившей его и повлиявшей на него, вероятно, больше всех других лекций, и когда Габи потянул его за рукав и начал шептать ему на ухо, он по-настоящему рассердился, что тот вырывает его из этих чар, словно расталкивая, чтобы пробудить от прекрасного сна ради мелкой, убогой действительности. Габи, как видно, вовсе не пришел в восторг от того, что слышал, или, даже если и был в восторге, не мог отвести глаз от несчастий, постигавших все то, что попадало в руки лектора. Листы мялись и перепутывались, указка, которой он собирался ткнуть в карту, висевшую на стене, зацепилась за крючки вешалки и сломалась при попытке ее освободить, и даже застежка-«молния» портфеля с книгами, когда ее коснулась рука лектора, перекосилась и не могла больше двинуться ни вперед, ни назад.