Путешествие в молодость, или Время красной морошки - [123]

Поначалу он ничего не мог разобрать, хлопал глазами и озирался вокруг, пытаясь попять, что тут такое происходит, почему ребята не ложатся спать и непонятно с кем разговаривают.

Он подошел. Мы расступились, и воспитатель увидел счастливого Емрона, разговаривающего по телефону на своем родном эскимосском языке.

— Ты с кем это говоришь? — грозно прошипел воспитатель. Кто тебе разрешил пользоваться телефоном?

— Он говорит с Отке! — почувствовав опасность, пришел на помощь Энмынкау. — С председателем!

— Немедленно прекратить! — крикнул воспитатель и подскочил к Емрону. Он схватил трубку, с силой дернул ее, больно задев черпалом за подбородок. Емрон со стоном отошел в сторону.

Воспитатель повесил трубку.

— А ну — спать!

Мы поплелись к спальням, но не успели отойти от телефона, как услышали звонок. Воспитатель схватил трубку.

— Митрохин слушает!

Митрохин странно разговаривал с невидимым собеседником, будто тот стоял перед ним: улыбался, кивал и даже кланялся.

— Хорошо… Слушаюсь… Очень хорошо… Обязательно передам. Большое спасибо. Учтем… До свидания, спокойной ночи.

Он бережно повесил трубку черпалом вниз, поглядел с некоторой опаской на аппарат и направился к нашей комнате. Прикрыв за собой дверь, сказал:

— Вообще-то товарищ Отке передал вам привет и благодарность за то, что позвонили. А так же пожелал вам хорошей учебы и спокойной ночи… Но я нам покажу, если вы еще дотронетесь до телефонного аппарата!..

Воспитатель погрозил нам кулаком и ушел досыпать в учительскую.

Все же он не испортил нам удивительно хорошего настроения. Мы долго не спали, обменивались мнениями, впечатлениями, мечтали о том, что придет время — и вот отсюда, из Анадыря, можно будет позвонить и в Уэлен, и в Янранай, и в Наукан, а может быть, даже в Москву… И говорить на русском, на эскимосском, на чукотском языке со своими близкими, родными, знакомыми…

За заиндевелыми окнами стояла морозная зимняя ночь. Начиналась пурга, ветер гремел по крыше, шарил по стенам, а мы горячо мечтали о будущем.

На следующий день с утра пришел монтер и перенес телефонный аппарат в учительскую. Когда мы вышли на большую перемену, на стене лишь виднелись следы шурупов, которыми был привинчен к стене аппарат, а на полу валялось несколько обрывков тонкого цветного провода и осколки белого изолятора.

Золотозубая

Они шли рядом с южной стороны, оттуда, где нагромождения коричневатых валунов напоминали вылезшее на берег стадо моржей. Это сходство особенно усиливалось в нынешнюю осеннюю штормовую погоду, когда с неба беспрерывно сеялось нечто мокрое — не то дождь, не то морось какая-то, норой превращающаяся в чистки, редкий снежок. И все же это еще не был настоящий зимний снегопад, потому что снежинки таяли, даже не долетая до черной сырой земли.

Мужчина и мальчик, плотно затянутые в непромокаемые, с капюшонами куртки, в высоких резиновых сапогах, медленно шли вдоль кромки берегового припая, мимо сельской бани с большой кучей каменного угля, старого, полуразрушенного, завалившегося набок корпуса железного катера к белым вельботам под высоким дернистым берегом.

Каждый день я видел их, здоровался с ними, но не решался заговорить, хотя по пытливому взгляду мужчины угадывалось, что он не прочь отвлечься от постоянного общения с ребенком, завести настоящую мужскую беседу. Но он, по всему видать, был из той же породы, что и я: внутренне застенчив и робок в общении с первым встречным и незнакомым. И до сих пор вторжение в новый, незнакомый мир человека для меня мучительно трудно.

А заговорить очень хотелось, особенно из-за мальчишки, беленького, какого-то нездешнего своим обликом и поведением, хотя он говорил по-чукотски и, судя по произношению, язык этот для него был родным.

В сельской столовой, задержавшись за утренним стаканом крепкого чая, я осторожно осведомился об этом человеке у местной поварихи, которая одновременно была и официанткой, и судомойкой в этом крохотном заведении общественного питания.

— А это Рэмкын с сыном, — сказала повариха, — Чудак-человек! Все ждет, надеется…

— А чего он ждет? На что надеется? — полюбопытствовал я.

— Надеется, что она вернется, — сказала повариха, — его Золотозубая!

В ее тоне послышалось какое-то неодобрение и даже презрение к мужчине и к той, неизвестной мне Золотозубой.

— Мальчишку жалко, — вздохнула повариха.

Она вытирала мокрой тряпкой зеленый пластик на обеденных столах, кружась вокруг меня:

— Уж больно хороший мальчик, прямо ангелочек! — Повариха приблизилась к моему столу, смахнула со лба отсыревшую прядь волос и заговорщически продолжала: — Прямо не верится, что такая любовь может быть! Три года ждет, и хоть бы на кого глянул, — А кто она такая, эта Золотозубая? — осторожно спросил я, поневоле завораживаясь звучанием то ли прозвища, то ли фамилии.

— Была тут одна, — скривив губы, произнесла повариха, — в магазине работала.

— А где же она теперь?

Повариха с удивлением посмотрела на меня;

— Как где?! В тюрьме, разумеется. Куда же еще оттуда попадают? В этом году кончается срок, так Рэмкын все ждет, когда она вернется.

Я допил свой чай и, поднимаясь из-за стола, задал последний вопрос: