Путешествие в любовь - [33]

Часы в гостиной пробили три раза, и их вибрирующий звук проплыл над садом. Она прислушалась. Били ли четвертый удар? Нет, лишь эхо, отраженное высоким белым небом, в котором одиноко и лениво кружила ворона.

— Три часа… — вслух сказала она.

Ее охватила дрожь, и она нервно зевнула. Те, в церкви, вернутся не скоро. Она зевнула еще раз.

— Да, — кивнул доктор Лернер. — Три часа. Вам следовало бы немного вздремнуть.

Обыденность этой фразы заставила ее рассмеяться.

— Таково ваше лечение?

— Да. Короткий сон пойдет на пользу.

Доктор, задумавшись, сидел рядом и вдруг заметил у ее ног листок бумаги. Он поднял его и прочитал вслух:

— «Элеонор, Элеонор, Луне подобный взгляд»… Спите. И пусть вам приснится ваша ненаписанная поэма.

Уже засыпая, она улыбнулась ему.

Она спала и видела сон. Ее окружало море цветов, и она могла заглянуть в душу каждого. Огромные, они раскрывались перед ней, и она любовалась скромными сердцами настурций и гордыми сердцами хризантем. Цветы пели ей на языке, который она часто слышала и понимала, и жаждала, но не могла говорить на нем. «Мать Земля, мать, жена и дочь Солнца», — пели цветы, и все, стоящие перед алтарем, вторили им. Облаченная в поющие цветы миссис Джири распустила волосы. Потоками кроткого огня они скатились до ее колен, и цветы в них засверкали и расцвели изумительными красками. «Мама Джи, — пели они, — где Рей, где твой муж Рей?» А миссис Джири смотрела туда, где Элеонор-Луна светилась желтым, ослепляя мистера Дейли, сводя его с ума. Волосы миссис Джири стекали вниз, покрывая голубоватый Старый улей. В исходящих от них лучах бледный сосновый крест тянулся к небу, и бледный отец Хиггинс опустился перед ним на колени. Она, Элизабет, что-то говорила, но не слышала своих слов. Тогда она крикнула громче, протестуя против этой внезапной глухоты, но снова не услышала себя, а все вокруг отвернулись от нее. И огромная куполообразная пустота там, где был ее эвкалипт, поглотила цветы. Эта пустота лишила ее последних сил, и она растворилась в воздухе, превратившемся в огромную стеклянную волну, напоминавшую наклоненную башню или изогнутую стену. Она пыталась прокричать слова, которые разбили бы эту волну и решили бы все. Она не знала этих слов, но чувствовала, что если бы могла произнести их вслух, они пришли бы сами…

Она проснулась от собственного крика.

Мгновение Элизабет лежала молча, а потом прошептала:

— О, как бы я хотела… — Она отбросила волосы с влажного лба и, запинаясь, закончила: — Как бы я хотела… писать стихи!

— Нет ничего невозможного. — Доктор Лернер по-прежнему сидел рядом, царапая землю прутиком. — Все вокруг нас таково, каким мы это видим.

Вечер окружал их, как золотой океан, подернутый рябью птичьих трелей.

— А теперь, — предложил он, — давайте прогуляемся.

— Еще одна процедура? — сонно улыбнулась она.

— Я не настоящий доктор, — терпеливо повторил он и добавил: — Меня больше интересуют атомы.

Атомы. Опять это слово. Но сейчас оно не вызвало в ней страха.

— Многие люди боятся атомов, — продолжал он размышлять вслух, — но из них состоит весь мир. А мира не стоит бояться, ему надо удивляться… Ну так как, идем?

Надо не бояться, а удивляться… Она посмотрела на полоску дороги, на желтую, неподвижную, выжидающую ленту бесчисленных атомов. Проследив за ее взглядом, он тихо добавил:

— Мы пойдем туда, откуда все видно. Далеко идти не придется.

Он помог ей подняться. Она снова посмотрела на дорогу. Это стало не просто необходимостью, а частью некого ритуала, который обязательно надо довести до конца.

Они побрели через сад. Из гостиной донеслось четыре удара, и их звуки поднялись над соснами, под которыми они шли. Она и не подозревала, что проспала так долго. Около поленницы чистым белым цветом сверкали свежие щепки. На холме перед ними верхушки эвкалиптов, залитые лучами заходящего солнца, раскачивались, как золотые шатры, и с их ветвей доносилась песня вернувшихся в свои гнезда птиц.

Они подошли к калитке из иссушенного солнцем, растрескавшегося дерева. Словно во сне, она склонилась над ней, и та превратилась в целый мир, а каждая трещинка — в долину, где обитали крошечные существа. По одному из каньонов торопился домой черный муравей. Краем глаза она заметила его движение и отпрянула, но не потому, что испугалась, а просто не желая смущать его.

Они миновали калитку, и она, верная своему ритуалу, оглянулась назад, на дорогу и церковь. К ней вернулось ее внутреннее зрение, и она снова видела, что в церкви светлело по мере того, как настурции, пучок за пучком, украшают спинки скамей. Все — и мужчины и женщины — почти не разговаривали, поглощенные общим делом.

Медленно шагая по тропинке со своим новым другом (а она уже считала его таковым), девушка невольно подумала о том, что люди много говорят лишь тогда, когда им нечем заняться. Самые молчаливые люди — одинокие, потому что они заняты всегда. Заняты собой.

Тропинка, бегущая среди деревьев, кора которых свисала со стволов многоцветными лохмотьями, походила на диковинную зебру — красную глину пересекали темные тени. Она привела их к небольшому ручью. Украшенный драгоценными осколками кварца и разноцветными камешками, он пел свою тихую песню, журча у ног, когда они пересекали его по шатким мосткам.