Путешествие с двумя детьми - [9]

Среда, 31 марта

(Я в первый раз уезжал, не предчувствуя смерть: я был уверен, что вернусь, и, может быть, именно эта уверенность и выпотрошит мне кишки).

Пятница, 9 апреля (день распятия)

Наг о двух головах, охраняемый в клети из слоновой кости для самых великих церемоний, свернувшийся клубком, сонный, был вынут, его держали в полотнище, с него еще не сняли двойного намордника, и между тонкими шнурами из кожи, которые удерживали его на привязи, виднелось четыре прикрытых зрачка, четыре рога цвета песка, поднимавшиеся на его головах. Ребенок раздевался: шелк и хлопок спали с него, осталась лишь одна белая плоть, нежно округлая ниже поясницы, прелестные ноги, расширяющиеся в икрах, я видел его только со спины. Шнурки намордников развязали, тампон, напитанный кровью буйвола, должен был разбудить и одурманить зверя, чтобы он размотался и встал на дыбы. Игроки на тарелках, сидевшие на корточках в Тени, придерживали свои руки, а возликовавшие, чтобы возбудить зверя, собрались махать, будто трещотками, скелетами маленьких птичек. Ребенок, принесенный в дар, оставался стоять, но страх заставил его прикрыть одной рукой глаза, другой он удерживал член, странная реакция которого также была вызвана страхом. Зверь быстро встал на дыбы, вся сверкающая свернутая в клубок масса расплелась с долгим и мрачным шипением, и появились две поднятые, угрожающие, враждебные головы; витальный рефлекс, как только они проснулись, толкал их пожрать друг друга, но скручивание единого позвоночника, соединяющего их в едином сердце, помешало, и, опустошенные, они пали, будто с жалобой глухого бешенства, в этот момент они начали атаковать, снова поднялись, чтобы найти себе пищу, их хвост хлестал воздух, чешуйки сетчатой кожи, перекрываясь, перемешивали два цвета так, словно текли реки вулканического стекла, в которых сверкали пурпурные блески, словно движущиеся навстречу разодранные тела. Бросившись всем весом на ребенка, зверь был столь тяжел на его плечах, что заставил его согнуться; повалившись на землю, ребенок пал на колени. Вначале зверь не кусал, силой своих объятий он должен был любовно, полностью задушить свою жертву, прежде чем ее поглотить. И в это время, отмеряемое сжатием змеиных колец, ребенок должен был своим очарованием уничтожить зверя. Но так как это упражнение было внове для ребенка, поодаль с мечами наготове держались двое стражей-нубийцев, готовые броситься вперед, они должны были изрубить живого зверя в определенных местах, чтобы дать ребенку вздохнуть, и ловкими пальцами выдрать ядовитые железы из двух разверстых пастей, но было бы жаль приносить в жертву зверя, такое отродье столь драгоценно, лучше бы великолепие ребенка его ослепило, более высокой ценой искупило его голод и ярость, и спасло жизнь обоим. В этот момент, все еще раздавленный ношей, ребенок пытался вновь подняться на хрупких ногах, несколькими кольцами зверь его уже почти совсем сжал, дважды обернулся вокруг его живота и, пройдя между ягодиц, обвивал одну ногу и поливал другую каплями своих испражнений, он стягивал его плечи и пока еще мягко опутывал шею, он украшал собой его голову, две змеиные морды раскачивались в воздухе, смотря на него; ребенок, ослепленный четырьмя глазами, попробовал, поднявшись, ухватить шею змеи, он потянулся, и зверь лениво дал себя обмануть, после того, как ребенку удалось поднять ношу, он напевал слова, схожие с народным плачем, которого мы не знали, он размахивал головой нага, словно добычей, и вся холодная и шелковистая громада змеи разжала объятие, ребенок повернулся, чтобы показать нам ее побежденной, освободился от ее груза, казалось, что он стал колоссом, или что змея была уже пустой оболочкой. Ребенок дважды обернулся вокруг себя, мед с крупинками тебаина[6], который ему дали выпить, немного притупил его чувства, он поднял ногу и перекинул двойную голову из руки в другую, его напев стал песней, мы различили варварские созвучия, придуманные ребенком, чей голос должен был покорить губительную волю монстра. Мало-помалу с каждой нотой, с каждым выдохом ребенка зверь обосновывался на его теле, становился более плавным, более жарким, он скользил, касался его, касался языком его живота, впадины меж ягодиц. Изумленный ребенок танцевал, обозначая в пространстве кабалистические знаки, уравнения, которые колдун постепенно решал. Тогда мы увидели, как фонтан ребенка приходит в движение и выплевывает на его живот три-четыре молочные струи, но первая детская сперма сводила двухголового нага с ума; два года назад, когда одного набоба представляли ко двору, изголодавшийся зверь укусил ребенка в шею и пах и тут же задушил своими кольцами. Как только охранники-нубийцы увидели брызжущее семя, прежде чем им приказали, и прежде чем еще нежный зверь его учуял, оба достали из ножен сабли, прямо на ребенке обезглавили зверя и следом изрезали его ревнивые и алчные объятия вокруг ног, вокруг живота, это был следующий танец, который танцевали уже нубийцы в ногах ребенка, пока на него хлестала синяя ледяная кровь, сливаясь с его теплым семенем. Колдун запричитал и, потребовав оплату, покинул шатер. Но вечером лихорадка все еще не была изгнана из тела ребенка. Думая, как утверждал целитель, что ночью ребенок умрет, мы сменяли друг друга у его изголовья. Но часовой на рассвете уснул, и, по случайности или нет, последним караульным оказался человек в тюрбане. Утром мы нашли ложе пустым, ребенок исчез; был ли он жив или мертв, украли ли его у нас? Мы все двинулись к пустыне, выкрикивая его имя.