Путешествие Руфи - [4]

Соланж устроилась на каменном крыльце двухэтажного дома с кинжалом на коленях, просидев там до вечера, когда подоспели основные силы генерала Леклерка. Через два дня какой-то офицер с гордо закрученными гренадёрскими усами известил Соланж, что других уцелевших после пожара домов не осталось и она обязана уступить свой дом старшим офицерам.

– Нет.

– Мадам?

– Нет. Дом маленький и грязный, в нём всё разломано, но меня он устраивает.

– Мадам!

– Вы выселите жену французского плантатора силой?

Огюстен благоразумно не показывался им на глаза, и все попытки других офицеров выгнать из дома хозяйку оказались тщетными.

Пока что план Наполеона успешно претворялся в жизнь. Многие жители острова приветствовали помощь в подавлении мятежа, и немало чернокожих из правительственных полков перешли на сторону французов. Дома привели в порядок, настелили новые крыши, и Кап-Франсе восстал из пепла. Леклерк отправил большую часть французского флота домой. Многие мятежные командиры вновь присягнули на верность Франции и её Первому Консулу. Самопровозглашённого генерал-губернатора заманили на переговоры о мире, где и арестовали.

Форнье отправились осмотреть плантацию. Над Плэн-дю-Нор стояло холодное туманное утро, и Соланж куталась в шерстяную шаль. Равнина находилась под властью горы Морн-Жан, дающей начало множеству больших и мелких ручьёв, преграждавших путь.

В крошечных деревеньках молчаливые, истощённые дети глазели на них, а одичавшие собаки шарахались в сторону. Одни поля так заросли кустарником, что туда было не пробраться, другие были поделены на маленькие участки с хижинами новых вольноотпущенников; и лишь на нескольких зеленел неубранный тростник. Журчащие ручьи можно было перейти вброд, а через мрачную Гранд-Ривьер-дю-Нор, берега которой были усеяны сломанными ветками и поваленными стволами, оставшимися после зимних паводков, их перевезли на пароме.

Повернув на юг от Сегюрского перекрёстка, супруги наконец приблизились к источнику своего будущего счастья: Сюкари-дю-Жардан.

Прежде они были знакомы с далёкой, таинственной карибской плантацией лишь благодаря отчётам управляющего, купчим и картам; сегодня же их повозка наконец проложила колею на заросшей дорожке, затененной стенами сахарного тростника, колышущегося над их головами.

– Ваниль, – прошептала Соланж. – Пахнет ванилью.

Тростник зашуршал в ответ. В этих зарослях могло таиться всё что угодно, и супруги успокоились, только выехав на солнце, на вымощенную булыжником дорогу, ведущую к двухэтажному дому: выяснилось, что он был вовсе не таким большим, как рисовало им воображение, даже до того, как сгорел. Сквозь окна верхнего этажа виднелись почерневшие балки на фоне серо-синего неба. От парадной двери осталась лишь куча обгоревших обломков.

– О! – выдохнула Соланж.

В шелесте несрезанных стеблей тростника было слышно, как разбегаются последние негры, ещё остававшиеся на плантации.

– Мы отстроим всё заново, – сказал Огюстен.

– Думаешь, мы справимся? – спросила Соланж, кладя руку ему на колено.

Своё. Разрушенный дом. Сожжённый сахарный завод с покосившимися, сломанными балками, трубами и шестерёнками – свои. В голове роились планы. Они осмотрели нетронутую негритянскую деревню – их собственную. Жильё каждого работника защищали зелёные стены кактусов. Огюстен протянул руку и тут же отдёрнул, сунув палец в рот, а Соланж хихикнула. Все дворики были утоптаны и чисто выметены. Пригнувшись, Огюстен шагнул в сумрак хижины. Соланж закашлялась. Голова мужа почти касалась выходного отверстия для дыма, что было забавно. Обтрёпанные циновки лежали скатанными возле большой корзины для сбора маниоки. На дне чайника, висевшего над очагом, белели остатки какой-то еды. Огюстен представил, как будет учить негритят славным достижениям французской цивилизации. Он уже предвидел их благодарность и радость. Соланж подняла изящную фарфоровую миску, но край оказался оббит, и она бросила её.

Управляющий особо предупреждал по поводу огородов, один из которых, хорошо ухоженный, начинался прямо за этой хижиной. Полевые работники скорее потратят силы на свои огороды, чем на господскую работу. Огюстен по-хозяйски заявил:

– Наши негры выполнят работу на плантации, прежде чем заниматься этими… пустяками!

«Интересно, есть ли у них дом ещё и в городе», – подумала Соланж.

Солнце ласково смотрело с небес, озаряя их жизнь до скончания века. Они – вдвоём – смогут здесь что-то создать. Своё. Огюстен просто раздувался от гордости. Он поймает и вернёт заблудших работников на Сюкари-дю-Жардан. Разве это не их дом? Разве они не посвятили плантации свою жизнь, так же как и он? Ветерок пробежал по полю, и тростник зашуршал. Какой приятный звук!

– А дом… – сказал Огюстен. – Я даже рад, что он сгорел. Он был слишком маленький. Неудобный.

– Мы выстроим лучше, – добавила Соланж.

В заброшенном цветнике Огюстен расстелил плащ подле розового куста, который нашёптывал им счастливое будущее. Они разбогатеют. Будут хорошими хозяевами. Их будут любить. Они будут делать всё, чтобы понравиться. И Соланж отдалась мужу в полном исступлении любви.

К несчастью, после того как чернокожий генерал-губернатор был депортирован во Францию, волнения усилились, оставаться в деревне стало небезопасно, и Форнье больше ни разу не навестили свою плантацию, на которую возлагали столько надежд. Огюстен никогда не рассказывал жене, что творилось на армейской службе. Его повысили. Потом повысили ещё, но гордости это не прибавило. Огюстену больше не доставляли удовольствие ни балы, ни театр, а самые любезные и остроумнейшие беседы наводили на него скуку. Капитан Форнье прекратил появляться в обществе.