Путешествие на юг - [51]
Н а д я. Отец их мне с самого моего рождения по десятке в месяц откладывал — набралось.
Т о л я. И на каких же условиях ты эдакое богатство мне отдаешь?
Н а д я. Станешь знаменитым, разбогатеешь — отдашь.
Т о л я. Спасибо, только зачем же мне в долг жить, если я эти деньги зарабатывать могу.
Н а д я. Чем?
Т о л я. А вот — честным трудом. Работа как работа. Не хуже другой.
Н а д я. Ты так действительно считаешь?
Т о л я. Конечно. Дед мой всю жизнь, не стыдясь, с подносом проходил. А для меня это, выходит, зазорно? Я у него кто — принц?
Н а д я. Ты, Агафонов, больше чем принц, ты — талант.
Т о л я. Это еще доказать надо.
Н а д я. Доказано. Шмаков к микрофону подходит — все неловкость испытывают за то, что присутствуют при этом. А ты поешь — пронзает насквозь.
Т о л я. Я с некоторых пор тоже неловкость испытываю. За себя. Пою — и самому же неловко за то, что присутствую при сем.
Н а д я (играя). Вот она, Толенька, вечная неудовлетворенность художника, вечное недовольство собой.
Т о л я. Я всерьез говорю. Дилетантизм. В искусстве палкой за это надо бить. Но голове. А в музыке особенно. (Доверительно, как очень близкому человеку.) Знаешь, Надюшка, я недавно учебник по гармонии в руки взял — ахнул. Это же наука, высшая математика почти. А у нас нынче как повелось? Если ты сам кое-как стишки сочиняешь, кое-как на гитаре тренькаешь да сам же дурным голосом их поешь — то ты и есть наш простой советский шансонье. Я когда свой голос на магнитофоне слышу — мороз по коже: каждый четвертый аккорд фальшиво беру. Все равно что «корова» писать через «а».
Н а д я (со снисходительной улыбкой). Не говоря о том, что твой любимый поэт все равно лучше поет, — твои слова, Шмаков мне их передал.
Т о л я. И это верно.
Н а д я. Наивен ты, Агафонов. Но это не беда, это от таланта в тебе.
Т о л я (словно очнувшись, внимательно посмотрел на Надю, отчужденно). Искусство снисхождения не знает. Зачем же мне в домашних гениях ходить?
Н а д я. Гордыню, Агафонов, смири. В домашних гениях ходить стыдно — давай я лучше буду в официантах ходить? Так?
Т о л я (после короткой паузы, терпеливо). Что ж, Надюша, давай к истокам вернемся. Я тебе еще раз про деда расскажу.
Н а д я. Деда оставь в покое. Он при царском режиме жизнь начинал. У него, может быть, выбора не было — об этом ты у него спросил?
Т о л я. Может быть, и не было. И это очень плохо, Надежда Алексеевна, когда у человека права выбора нет. А у меня есть. Но ты хочешь меня этого права лишить.
Н а д я. Дед твой рассказывал, что полового в трактире не но имени называли, а как собачонку, пальцами прищелкивали и — пст!
Т о л я. Царя батюшку, между прочим, свергли более полувека назад. Я же не в трактире служу, не половой. И у нас возле раздаточной доска Почета висит.
Н а д я (постучала по подносу). Агафонов, это ведь даже не бубен. А ты за него с ожесточением борешься, будто за царский трон.
Т о л я. Я за свое человеческое достоинство борюсь.
Н а д я. За достоинство! Ха!
Т о л я. Считаешь — пустяк? Но что поделаешь, если именно этим пустяком я и за-ради трона не поступлюсь?
Н а д я. Достоинство? Прекрасно. Давай о твоем достоинстве говорить. Вместо того чтобы подвыпившему хаму по физиономии съездить, ты с бесстрастностью робота пять раз ему фужеры менял. Шмаков пятьдесят копеек сдачи не взял, так ты силой их ему в карман запихнул. Полагаешь, совершая эти поступки, ты соблюдаешь человеческое достоинство?
Т о л я (не сразу, усмехнувшись). А обстоятельно он проинформировал тебя.
Н а д я. Я спросила, считаешь ли ты, что именно этими героическими поступками ты отстаивал свое человеческое достоинство?
Т о л я. Не задумывался. Они отдыхали, я работал — разделение труда.
Н а д я. Да если хочешь знать, наплевать им было на достоинство твое. Они об одном размышляли: чокнутый он, этот Агафонов, или обыкновенный дурак? (Достает сигарету, закуривает.)
Т о л я. Ну, а можешь ты предположить, что мне тоже на все их размышления наплевать?
Н а д я. Протест?
Т о л я. Импульс. Над причиной еще не размышлял.
Н а д я. На Западе существуют целые поселения протестующих подростков — хиппи. Им претит мораль общества, в котором они живут. Ну, а ты? Ведь ты в другом обществе живешь. Тебя что, не устраивает наша мораль?
Т о л я. Ну, ну, Надюша, к демагогии не прибегай. Идиотские воззрения Эдика — это еще не мораль общества. Он считает, что официантом быть зазорно. (С силой.) Официантом быть зазорно, а сидеть на родительской шее — нет.
Н а д я. Спасибо.
Т о л я. За что?
Н а д я. За родительскую шею. Поскольку я тоже без зазрения совести до сих пор восседаю на ней.
Т о л я. Ты слабый пол, а Эдик балбес двадцатилетний. Он — культурист — мускулами перед девушками поигрывает, а на нем воду нужно возить. Кстати, и тебе пора бы подумать, что за-ради твоих нарядов отец ночную работу берет. (После паузы.) Ну так что? Окончим наш разговор? Или перенесем?
Н а д я. В третьи попытки я не верю. У меня правило: если и со второй высоту не взяла — с помоста сойди.
Т о л я (посмотрел за кулисы налево, вздохнул, достал из кармана пачку счетов)
