Путешествие мясника - [58]

А если я стану думать об Эрике сейчас, после всего, что было, то мне придется думать и о чем-то, чего я даже представить себе не могу. О расставании.

Конечно, я об этом уже думала. Мы оба думали. Мы даже попробовали один раз расстаться. Но, хоть я и произносила это слово, хоть и пыталась недолгое время прожить без мужа, я все равно не могу представить себе расставание. Эрик прав, я мало о нем думаю. Гораздо меньше, чем о Д. Но так же мало я думаю о том, что по жилам моим течет кровь, или о стенах в своей комнате. Не думаю, потому что даже не представляю себе мир без всего этого.

Гвен часто с сочувствием советует мне расстаться «окончательно». Она видит, какую боль мы причиняем друг другу, и не может понять, зачем нам надо бесконечно тянуть эти мучения. Мы как два боксера, у которых больше нет сил на удары, но они все-таки не могут оторваться друг от друга, потому что иначе оба упадут. «Окончательное» расставание… (Даже мысленно я не могу произнести уродливое слово «развод».) Как будто речь идет о суставе, который надо вскрыть и разорвать. Как будто можно найти нужную точку, приложить побольше силы и освободиться друг от друга с приятным хрустом и каплей густой прозрачной смазки. Гвен — наш самый близкий друг, но даже она не понимает, что мы с Эриком — одно целое. Не дурацкая «единая плоть», о которой говорится во время брачной церемонии. Не единая плоть, а единая кость. А кость невозможно переломить с приятным легким хрустом. Кость надо пилить, рубить топором, калечить.

Нарезая ребрышки для нашего воскресного ужина, я с удовольствием слушаю визг пилы и вдыхаю запах паленой кости. Из ребрышек получится замечательное, согревающее, такое уютное рагу. Я укладываю их в сумку, бросаю туда же бычьи хвосты, прощаюсь и еду домой. Все два часа дороги мои мысли, как всегда, полны Д. Я представляю себе, как подъезжаю к его дому, стучусь, вхожу и остаюсь. Только ничего подобного я не сделаю. Я поеду домой, где ждет меня моя вселенная, и буду готовить там ребрышки и суп из бычьих хвостов.

Все это — ребрышки, секс, мясная лавка и Д. — это вещи, без которых я с трудом и слезами, но все-таки могу представить свою жизнь. А без Эрика не могу. А это парадоксальным образом значит, что я не вижу и не понимаю его самого.

Но, мне кажется, в последнее время я подбираюсь к нему все ближе. Или, возможно, я чувствую, как все ближе подбирается к нам расставание. Оно уже маячит там, где кончается круг света от костра. Не само расставание, но его возможность. И она пугает меня. Ужасно, но для того чтобы увидеть и понять своего любимого мужа, я должна представить себе мир без него. Хотя, может, я напрасно боюсь. Ведь представить — еще не значит осуществить. Я могу представить себе мир без ребрышек, но я же не обязана воплощать эту фантазию в жизнь.

И возможно (только возможно), что, если я как следует представлю нас с Эриком, вместе и по отдельности, темный мир вокруг станет чуть-чуть менее страшным.

10 Умирающее искусство

Весь мир погрузился в серую, промозглую зиму и застыл в ней. Никто и ничто не хочет сдвинуться с места — ни я, ни Эрик, ни моя тоска. Даже мясная лавка превратилась в рутину, правда, приятную, как и мой брак; он тоже стал приятной рутиной, лишь изредка омрачаемой ночными слезами или обидными словами.

И вот однажды, когда я пытаюсь разместить в холодильнике контейнеры с утиным бульоном, пакеты собачьей еды и баночки с местным йогуртом, в заднем кармане ни с того ни с сего вдруг начинает вибрировать телефон.

«Ты как, трахаешься с кем-нибудь? Просто интересно».

Лицо заливает жаркая краска, и я поспешно прячу его за распахнутой дверцей холодильника. Кроме Джессики и, подозреваю, Джоша, никто в магазине не в курсе моей личной жизни, и мне бы хотелось, чтобы так и оставалось. Ответное сообщение я набираю, повернувшись лицом к стене.

«Что?!! Нет! Почему ты спрашиваешь?»

«Просто подумал… Неважно. Делай что хочешь».

«Но я ничего такого не делаю!»

Так оно и есть. Еще недавно я пыталась заглушить боль чередой анонимных коротких связей, грубых и неприятных. Не помогло. От них становилось еще тоскливее. Тоску автоматически нагонял на меня любой мужчина, у которого хватало глупости хотеть меня. Меня раздражали их пыхтение и их нетерпеливое желание, против воли заставлявшее меня чувствовать, будто я что-то должна им, и полное отсутствие у них интеллекта и воображения, и невообразимые грамматические ошибки в эсэмэсках. Все они хотели от меня такой малости, что даже ее не стоили.

Все это лишь верхушка того чудовищного айсберга, о котором я не осмеливаюсь поговорить со своих мужем, хотя кое-что он и так знает. Я боюсь такого разговора больше, чем боялась бы побоев, хотя никогда в жизни мой мягкосердечный Эрик не поднял бы на меня руку. Мне мучительно больно оттого, что я не могу ничего рассказать своему самому лучшему другу, но страх все-таки перевешивает эту боль.

Иногда, посреди беспокойной и бессонной ночи, что-то начинается между нами. Всегда в четыре утра, в темноте.

— Как невыносимо, что ты любишь эту сволочь!

Я как-то сказала Джессике, что мы никогда не ссоримся, и по большей части так оно и есть. Эти ночные вспышки даже нельзя назвать «ссорами», потому что ссора предполагает усилия двух сторон, общее поле битвы. У нас все не так. Просто в тщательно выстроенной обороне Эрика, позволяющей ему мирно жить со мной, вдруг обрушивается какой-нибудь бруствер. Он больше не спит, его глаза широко открыты, он ворочается, громко дышит, что-то бормочет. Я тоже моментально просыпаюсь, но еще крепче зажмуриваю глаза и изо всех сил стараюсь дышать ровно и медленно. Мне кажется, что, если я достаточно убедительно притворюсь спящей, его гнев минует меня. Чем больше он ворочается, тем тише становлюсь я. Иногда это помогает. Иногда через пару часов Эрик засыпает, пробормотав только: «Ох, Джули», — и я могу легко притвориться, что не слышала этого. Но иногда он хватает меня за плечи и начинает трясти. И произносит вслух то, о чем мучительно думал весь последний час; задает мне один ужасный, жалкий, сердитый и совершенно справедливый вопрос: