Путешествие к живым - [50]

Вместе с двумя закончившими школу фельдшерами мы направляемся в один из первых диспансеров. Это небольшое деревянное здание посреди жалкой деревни. В нем практикует фельдшер из Судана. Двери открываются на залитую солнцем площадь. В одной из комнатушек диспансера на койке лежит женщина, извиваясь и крича от боли. Столбняк. Когда у человека болит горло, он обращается к знахарю, и тот при помощи конского волоса или ржавой проволоки удаляет пациенту язычок. И теперь в этой маленькой, перегревшейся на солнце комнате на глазах у прохожих женщина напрягает все силы, чтобы не попасть в когти смерти.

В приемной больных осматривают два фельдшера в белых рубахах. Их молодые лица очень серьезны. Один из них выпрямляется. Человек, которого он прослушал, кашляет, по-видимому, у него жар.

— Бронхит.

Голосу молодого человека недостает твердости. Уверен ли он, что это не туберкулез? Фельдшер теряется, и мы не настаиваем на ответе: если даже и туберкулез — где его лечить?

По окончании осмотра мы беседуем со студентами. Это умные, увлеченные своим делом молодые люди, мужественные и окрыленные верой. Тем не менее под конец беседы мы узнаем, что, конечно, им трудно и хотелось бы получить назначение в такое место, где время от времени они имели бы возможность видеться со своими учителями. В какой-то мере родина стала для них местом ссылки. Они знают, что стоит им уехать в глубь страны, как за ними замкнутся двери. Они останутся одни во тьме, среди чужих людей. Когда-нибудь они непременно испытают соблазн вернуться домой, спуститься с круч, на которые они в таком горячем порыве взобрались несколько лет назад.

Эфиопия, эта страна горя и света, нуждается именно в таких молодых существах, готовых затеряться в ее глуши. Почетно и вместе с тем трагично быть первыми избранниками народа. Как божества, несут они бремя ответственности и одиночества. Я завидую тому пути, по которому предстоит пойти этим молодым людям.

Через два дня мы поедем в долину реки Таказе.

Озеро Тана

13 февраля. Чтобы добраться до озера Тана, нам придется сделать большой крюк. Мы выезжаем на заре. Над головой вечно ясное небо, которое скоро озарится солнечными лучами; вокруг разлит все тот же спокойный свет. Повсюду мир, тишина. Над этой обойденной судьбою землей царит атмосфера счастья.

День еще не наступил, но мы уже знаем, что он будет похож на вчерашний и завтрашний. На этой земле все неизменно, кроме времени, которое настойчиво течет, и неба. Здесь все как бы сливается в один гармоничный аккорд — и горы, и плато, и деревья, и рассеивающиеся сейчас тени от камней, и родник, и животное, спасающееся от нас бегством, и шум ручейка, пробивающегося из-под камней брода.

В конце каменистой дороги на берегу озера приютилась деревня. Рядом с небольшой пристанью, окруженная деревьями, стоит круглая церковь. Здесь по воскресеньям собираются верующие. Усевшись на землю, они делят между собой освященную галету из проса. Религия здесь не заточает людей в узкие, мрачные святилища. Во время богослужения священники, облаченные в цветные мантии, выходят на порог и оттуда раздают благословение.

Старая моторная лодка увозит нас далеко от берега. Вдали виднеются заросшие зеленью острова. Почти на всех живут монахи. Там они основали монастыри, построили хижины и церкви. Не знаю, принадлежат ли здешние верующие к различным орденам. Мне сообщили только, что на одном из этих островов живут прокаженные монахи. На другом основалась другая религиозная община. Говорят, там столько пауков, что паутина, опутав прибрежные кусты, опоясывает остров прозрачным барьером.

Мы долго плывем в этом ярком солнечном свете. На озере ни единой лодки, кроме нашей, на берегах— никого, ни одной деревни. Поглощающая тишина. Приближаемся к одному из островов. Причаливаем. На приколе — несколько лодок. Издали мы их не заметили, они сливались с травой. Эти лодки очень напоминают снопы. Они сделаны из стеблей папируса, связанных в пучки. Полые стебли образуют нечто похожее на слегка вогнутый плот. Сидя в таком полом снопе и гребя лопатообразным веслом, монахи переправляются с одного острова на другой. Они редко высаживаются на берег, который почитают нечистым местом. Монахи придерживаются строгих правил: ни одна женщина никогда не ступает ногой на эти острова, все домашние животные-самки изгнаны.

На самом высоком месте острова, спрятавшись за деревьями, растущими на крутом берегу, стоит церковь в окружении монашеских хижин. Монахи угощают нас медовым напитком и лепешками из дикого проса. Напиток приготовлен из меда диких пчел, разведенного озерной водой. Один из монахов, прежде чем подать его нам, наливает немного себе на ладонь и выпивает, давая тем самым понять, что угощение не отравлено. Мы пьем, к еде почти не прикасаемся. Никто не произносит ни слова. У нас нет переводчика. И потом— все поглощает тишина. Молчание — закон озера. Мы достигли места, где все сказано.

Позднее мы подъезжаем к острову, на котором живут прокаженные. Перед церковью лежит большой гладкий камень. Если ударить по нему другим камнем, далеко над водами озера пронесется звук, напоминающий звон колокола. Легенда гласит, что некогда камень принес сюда какой-то святой. По зову этого природного гонга на берег собираются монахи — медлительные, напоминающие в своих развевающихся серых шаммах крылатых насекомых. Одному из монахов перевалило за сто лет. Он слеп. Ощупывая деревья, он медленно передвигается вперед в теплой темноте, и никто ему не помогает. Вокруг не слышно ни разговоров, ни пения птиц. Звук каменного гонга долго удерживается между неподвижными деревьями, над безмолвием вод, над солнечной и мертвой Эфиопией. Потом снова наступает покой. Каждый монах возвращается к себе в шалаш, садится на землю, и ожидание продолжается.