Путешествие Хамфри Клинкера. Векфильдский священник - [224]

Буйный восторг самого страстного влюбленного не мог бы сравниться с моим, когда я вновь увидел свое дитя; она же совершенно онемела от счастья.

— Душа моя, радость моя! — кричал я. — Тебя возвратили мне, дабы ты усладила мою старость!

— Возвратили, возвратили! — подхватил Дженкинсон. — И потрудитесь оказать ей всяческое уважение, ибо дитя ваше непорочно. Во всей этой комнате нет женщины честнее, чем она. Что касается вас, господин помещик, то молодая дама — ваша законная супруга, и это сущая правда. А чтобы вы уверились, что я не лгу, я готов представить на всеобщее обозрение лицензию^{200}, по которой вас обвенчали.

С этими словами он подал бумагу баронету, который прочитал ее и нашел вполне исправной.

— Я вижу, господа, — продолжал Дженкинсон, — что вы удивлены; позвольте разъяснить вам дело в нескольких словах, и вы все поймете. Добрый наш помещик, к которому я, между нами говоря, питаю некоторую слабость, частенько давал мне всевозможные порученьица, каковые я и исполнял. Так, он просил достать ему подложную лицензию на венчание и подложного священника, чтобы обмануть мисс Оливию. Однако из дружбы к нему я раздобыл настоящую лицензию и настоящего священника, который и обвенчал их по всем правилам. Вы, может, думаете, что я поступил таким образом из благородных побуждений? Ничуть не бывало! К стыду своему, признаюсь, что единственной моей целью было сохранить эту бумагу и впоследствии дать помещику знать, что она у меня имеется и что я в любую минуту могу объявить о ней во всеуслышание; таким образом, у меня была бы возможность всякий раз, как я испытывал бы нужду в деньгах, выкачивать их из него.

Вся комната, казалось, наполнилась радостью; восторг наш передался даже в общую залу, где заключенные выразили нам свое сочувствие:

Оковами бряцая в восхищенье,

И дикий звон сей музыкой звучал.^{201}

Все лица сияли счастьем, и даже на щеках Оливии показался румянец радости. Вернуть себе добрую славу, друзей, состояние, и все это вдруг — да какая болезнь тут устоит? Казалось, живость и здоровье непременно должны теперь возвратиться к ней. Впрочем, не думаю, чтобы кто-нибудь радовался искреннее меня. Все еще прижимая драгоценное свое дитя к груди, я вопрошал себя: полно, не наваждение ли все это?

— Но как, — вскричал я, обращаясь к Дженкинсону, — как решились вы умножить мое горе сообщением о мнимой смерти моей дочери? Впрочем, это не важно — радость свидания с лихвой вознаграждает меня за былую боль.

— Мне не трудно, — сказал Дженкинсон, — ответить на ваш вопрос. Я считал, что есть лишь один способ добиться вашего освобождения из тюрьмы, и этот способ — изъявить покорность помещику и дать свое согласие на его брак с другой. Вы же поклялись не давать согласия, покуда жива ваша дочь. Я уговорил вашу супругу принять участие в заговоре, и до настоящей минуты у нас не было возможности открыть наш обман.

Лишь два лица не сияли восторгом. Наглость мистера Торнхилла как рукой сняло. Бездна нужды и бесславия разверзлась перед ним, и он дрожал, не решаясь в нее окунуться. Упав на колени перед дядей, душераздирающим голосом стал он молить его о милосердии. Сэр Уильям хотел его оттолкнуть, но, сдавшись на мою просьбу, поднял его и, помолчав немного, сказал:

— Твои пороки, преступления и неблагодарность не заслуживают жалости; однако совсем тебя я не кину; деньги, достаточные на то, чтобы удовлетворять насущные нужды, — но не прихоти! — будут тебе выплачиваться. Эта молодая дама, твоя законная жена, получит треть состояния, которое раньше принадлежало тебе; и впредь все, что ты будешь получать сверх назначенного, будет зависеть от нее одной.

Тот собрался было в пышной речи излить свою благодарность за такое великодушие, но баронет остановил его, говоря, чтобы он не выказывал более своей подлости, ибо она и так всем теперь достаточно видна. Он велел ему уйти, избрав из числа бывших своих слуг одного по своему усмотрению и им отныне довольствоваться.

Как только он покинул нас, сэр Уильям подошел к своей новоявленной племяннице и с любезной улыбкой поздравил ее. Его примеру последовали мисс Уилмот и отец ее; жена моя нежно поцеловала дочь, которую, как она выразилась, сделали честной женщиной. За матерью поочередно подошли к ней Софья и Мозес и, наконец, благодетель наш Дженкинсон тоже попросил разрешения поздравить ее. Теперь нам как будто ничего не оставалось и желать. Сэр Уильям, для которого не было большего счастья, чем творить добро, сиял как солнышко, оглядывая всех нас, и всюду встречал радостные взоры в ответ; одна лишь Софья по непонятной для нас причине казалась не совсем довольной.

— Ну, вот, — воскликнул он с улыбкой, — кажется, все тут, за исключением, может быть, одного или двух, совершенно счастливы. Остается мне еще довершить дело справедливости. Вы, конечно, понимаете, — повернулся он ко мне, — сколько мы оба обязаны мистеру Дженкинсону, и я думаю, что справедливо, чтобы каждый из нас достойным образом вознаградил его. Я не сомневаюсь, что он будет очень счастлив с мисс Софьей, за которой получит от меня пятьсот фунтов — они отлично ведь могут жить на это, не правда ли? Ну, так как же, мисс Софья, что вы думаете о подобной партии? Согласны ли вы?