Путешествие - [7]

— Перестань путаться под ногами, уймись наконец! — Если ему не терпится, — предложил отец, — пусть что–нибудь съест на скорую руку и подождет нас во дворе. Иначе мы все сойдем с ума.

Вилла выходила на приморский бульвар. Перед виллой был маленький садик, окруженный невысоким забором. Очутившись в этом садике, Генрик вздохнул полной грудью. Крутая черепичная крыша виллы была красочно вписана в сочную синеву неба. Солнце осыпало землю искрящейся пыльцой утреннего тумана. В воздухе что–то звенело, журчало и жужжало. Пролетела пчела. Покружилась над розой и села на нее.

Был слышен шум моря.

Генрик чувствовал себя свободным. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким свободным, и он просто не знал, что с этой свободой делать, как ею воспользоваться. Несколько раз прошелся по усыпанной гравием дорожке от входных дверей до калитки и обратно. Гравий хрустел под ногами. Он остановился у калитки и отодвинул задвижку. Калитка открылась и приятно заскрипела. Генрик решил выйти на улицу. Он был свободен. У него было ощущение, что он впервые в жизни действительно свободен, может входить, выходить, делать, что хочет. В каких–нибудь пятидесяти метрах была видна улица, которая пересекала их улицу и, должно быть, вела к морю. Он мог бы, если бы захотел, встать там на углу и посмотреть наконец на море без всяких помех. Он представил себе совершенно реально, как он увидит там плывущий корабль.

Он вышел и закрыл за собой калитку. Это его немного испугало, он был теперь отделен от дома, ему стало не по себе. Он сделал несколько шагов, но все вокруг внезапно показалось чужим и неприветливым.

«Лучше подождать их, — подумал он, — и пойти с ними».

Он поспешно вернулся в садик, а когда закрывал за собой калитку, в дверях дома появился старик в жилете, высокий, седой и сгорбленный. Он приставил ладонь ко лбу козырьком и разглядывал Генрика.

Чтобы показать себя, Генрик встал на руки, а потом начал высоко подпрыгивать. Старик подошел к нему решительными шагами и заговорил по–немецки. При этом он показывал рукой на улицу.

— Я не понимаю, — тихо сказал Генрик. Он почувствовал, что начинается что–то ужасное.

— Уходи отсюда! — сказал старик на ломаном польском языке. — Это сад частный, здесь играть нельзя.

Генрик оцепенел. Итак, предчувствия его не обманули! Его выгоняют из садика, находиться в котором он имеет полное право. Несправедливость, беззаконие, грубое насилие подавляли, лишали способности понять, что все это только простое недоразумение.

Генрику даже не пришло в голову сказать, что он здесь живет. Он стоял, дрожащий, с опущенной головой.

— Ну! — старик в жилетке взмахнул рукой. — Raus, raus!(Вон!)

Генрик продолжал стоять — он не мог двинуться с места, и тут старик взял его за плечо, вежливо, но твердо подвел к калитке и легонько вытолкнул на улицу.

— Здесь можно играть или на пляже, или в своем садике, но не в моем садике. Это частный садик.

Он тщательно закрыл калитку, повернулся и, пройдя по дорожке так тихо, что гравий даже не хрустнул, дошел до дверей и исчез в них.

Генрик стоял в двух шагах от калитки. Он дрожал от ужаса и отчаяния. Это было что–то большее, чем неприятность. Сознание неотвратимой катастрофы, которая отняла все, что у него было в жизни, поставила его на край пропасти, и невозможно ни перешагнуть ее, ни обойти, ни отступить от нее.

В этом прекрасном городе над морем, в городе, о котором он так мечтал и в котором ждал чудес, была поставлена под сомнение законность его действий, вследствие чего он был выгнан из дому, разлучен с семьей и предоставлен самому себе в чужом и неизвестном месте.

Дети, наделенные богатым воображением, часто утрачивают его в самых неожиданных случаях, необъяснимых и зловещих. Такой случай вырастает до размеров самодовлеющей действительности вне которой уже ничего не может произойти. То же самое, только в ином масштабе и при другие обстоятельствах, случается иногда и со взрослыми. А вообще еще не выяснено, на чем основано такое состояние души. Может быть, оно является результатом здравого рассудка, а не паники. Рассуждения на эту тему завели бы нас слишком далеко, отложим их до более подходящего времени.

Генрику в этом положении не приходил в голову тот простой факт, что сейчас выйдут родители и все тут же объяснится.

Когда наконец родители появились, он успокоился. но только отчасти. В нем осталось смутное ощущение вины, сознание того, что он в конфликте с законностью, и ощущения эти были так сильны, что все соображения о собственной правоте лишались всякого значения.

Родители шли бодрые» примиренные, неожиданно развеселенные солнцем и перспективами модного курорта. Впереди шел Янек. Он нес ведерко, лопатку и формочки для песка, шел, как идет важный чиновник с портфелем в учреждение. Неожиданно за ними показался старик в жилете, в руках у которого были небольшие грабли. 0н весело, вежливо, даже угодливо поздоровался с родителями, обменялся с отцом какой–то шуткой и фамильярно потрепал Янека но голове. Янек не реагировал, даже глазом не моргнул; казалось, важность и достоинство его были неуязвимы.

При виде старика в жилете Генрик тихо вскрикнул и спрятался за дерево. Ему не только не хотелось, чтобы старик в жилете, убедился, что он принадлежит к этой семье и имеет право жить в этом доме, наоборот, он боялся этого. Ему казалось, что, может быть, родители объединятся со стариком в жилете против него, или, может быть, старик, убедившись, что Генрик принадлежит к их семье, прогонит их всех, или же случится что–то еще, что даже трудно предвидеть. Можно ли тут что–нибудь знать?