Путешествие - [17]

В школе к нему подошел смущенный Стефан Малек.

— Послушай, ты не обиделся, что я вчера пригласил танцевать эту Ванду из пансиона Верецкой. Ведь это же танцы. А ты так вдруг убежал.

— Да нет, нет, — сказал Генрик открыто и сердечно. Он положил на плечо Стефану руку. В эту минуту Стефан казался ему самым близким человеком в мире, потому что произнес ее имя. Все другое не имело значения, важно было одно — девушка.

После уроков он побежал к пансиону Верецкой. Всю ночь шел снег. А сейчас светило солнце и снег искрился, скрипел под ногами. Жизнь казалась прекрасной, как молоденькая девушка, ставшая после первой брачной ночи женщиной. Звонили трамваи. Звонки среди снега — это самые прекрасные звуки мира.

Запыхавшись, он остановился в каких–нибудь двадцати метрах от здания пансиона. Сердце его билось. Сердце всегда бьется, но мы не всегда помним, что для человека это самое важное. Генрик не думал о том, что Ванда могла уже уйти и он ее не встретит. То, что он ее встретит, было для него очевидно. Не думал он и о том, что сделает, когда ее увидит, подойдет ли, заговорит ли. Все это было не важно, важно было одно — девушка.

Из ворот выходили пансионерки. Они шли с портфелями в надетых набок беретах и громко разговаривали между собой, под ногами скрипел снег.

Генрик остановился у киоска с газированной водой. Мимо него прошло много девочек, поодиночке и группами. Ванды не было.

Потом прошли учительницы. Строгие, важные, озабоченные. Снег скрипел под их некрасивыми претенциозными ботиками, обшитыми мехом. Школьные ворота опустели, затих на улице веселый шум. Генрик понял вдруг, что может не увидеть сегодня Ванды, и его охватило такое отчаяние, как будто он уже никогда ее не увидит.

И в этот момент она вышла из ворот. Она медленно шла в его сторону, наклонив набок голову. Одета она была неряшливо, пальто застегнуто кое–как. Она шаркала ногами, и снег не скрипел под ними. У нее был бессмысленный взгляд, направленный вперед, в глубь улицы.

Генрик спрятался за киоск. Вдавил ногти в ладонь. Ванда прошла мимо, не заметив его. Она пыталась коснуться языком кончика носа. На лице ее были написаны усталость и скука. Это было лицо опустошенного человека. Пять часов школьной муки стерли с него всякое выражение. Она напоминала поношенные, обшитые мехом ботики.

У нее были гладкие каштановые волосы, подстриженные спереди челкой, круглое румяное лицо, голубые круглые глаза.

Генрик отвернулся к стене дома, у которого стоял. Пораженный, вслушивался он, как что–то в нем ломается, трещит, рушится со страшным гулом. Когда он снова посмотрел на улицу, Ванды уже не было. Она свернула в переулок.

Генрику казалось, что он внезапно очнулся от странного, мучительного сна. Он чувствовал пустоту, на душе остался неприятный осадок, но в то же время он чувствовал и облегчение. У него было такое ощущение, будто он избежал огромной опасности. Ему захотелось пойти скорее домой, пообедать, вернуться к своим обычным ежедневным делам.

После обеда он старательно и охотно сделал уроки, потом пошел в кино на ковбойский фильм.

Когда вечером, погасив свет, он лег в постель и, как храбрый ковбой, помчался в страну мечты в поисках приключений, он не нашел там никакой девушки.

На мгновенье, когда он уже засыпал, ему привиделось с назойливой ясностью лицо, обрамленное гладкими каштановыми волосами, подстриженными спереди челкой, с круглыми румяными щеками и круглыми голубыми глазами.

Он услышал в себе отчаянный крик боли и тоски и сразу уснул.

На другой день Генрик проснулся рано, свежий и отдохнувший. Он думал о фильме, который видел вчера, и о том, что ждет его сегодня в школе. Он радовался наступающему дню, все казалось ему ясным, простым и веселым. И только неизбежность встречи со Стефаном Малеком будила в нем какую–то досаду и неприятное чувство.

5

Вот видишь, — сказал отец Эмилю, — наш метод начинает давать плоды. Представь себе, Генрик пришел сегодня ко мне и попросил, чтобы я дал ему из библиотеки томик стихов Тувима. Я был очень удивлен, но не показал виду. Я подозревал, что это с его стороны хитрость, чтобы потом что–нибудь вытянуть у меня. Я тоже решил схитрить и спросил его: «А что именно тебе нужно, ведь у нас несколько томов Тувима?» Я думал, он смутится, начнет изворачиваться, а он отвечает открыто и чистосердечно: «Я сам не знаю. Мне нужно стихотворение под названием «Петр Плаксин». Я еще больше удивился, но, все еще не доверяя ему, спросил: «Подожди, подожди, я так, по названию, не помню. О чем там идет речь, в этих стихах?» А он: «О чем там, я не знаю, это–то я и хотел узнать. Могу только прочитать первую строфу». И декламирует мне без запинки первую строфу «Петра Плаксина». Ну, что ты на это скажешь?

— Удивительно, — сказал Эмиль.

— Видишь, — отец дружески хлопнул его по колену, — наконец в нем что–то начинает пробуждаться.

Странные пути и странные обстоятельства выбирает поэзия (я понимаю под этим «дыхание искусства» вообще), чтобы открыться людям.

Отец, проникнутый возвышенными стремлениями приобщить Генрика к искусству, постоянно совал ему в руки книги, которых Генрик читать не хотел. Таскал его на концерты, выставки и классические пьесы, а Генрик, изнывающий от скуки, сопротивлялся, как мог. Отец наказывал его за то, что он больше интересуется Тильденом и Коше, чем Бахом и Моцартом, но это только утверждало Генрика в симпатии к первым двум.