Путешествие через эпохи - [23]

Я спросил Данте, почему среди ужасов воображаемого ада и всех реальных ужасов жестокого века судьба Франчески и Паоло произвела на него наибольшее впечатление и заставила закрепить это впечатление для мира в рассказе, не имеющем подобных по лаконичности, простоте и впечатляющей силе.

Поэт ответил, что узнав о любви и гибели Франчески, он уже никогда не мог уйти от преклонения перед возвышенностью этой любви и от скорбного воспоминания о ее участи. Данте наблюдал невыносимые страдания всей Италии, его сердце вместило страдания всего мира, он пережил крушение идеалов флорентийского гибеллина, потерял надежду увидеть родной город, узнал горечь изгнания, но мировая и личная скорбь не заслонила трогательного образа Франчески и разрывающего сердце сострадания к ее судьбе. Пытаясь объяснить интенсивность этого чувства, Данте говорил, что Франческа и Паоло не были участниками политических интриг, религиозных и династических коллизий. Они были жертвами таких интриг и коллизий. Ценность их чувства, ценность их жизни — это ценность индивидуальной, неповторимой жизни.

В этом разговоре с Данте весной 1321 года я особенно сильно почувствовал характерное для поэта признание реальности и неповторимости конкретного, локального. Это чувство приближало Данте к тем, кто противопоставлял средневековой абстракции человека как носителя первородного греха, жаждущего спасения в лоне церкви, иного, конкретного, живого, «номиналистического» человека Возрождения.

Данте в этой связи говорил о ценности мгновения, о хрупкой прелести локального и исчезающего, о стремлении сохранить его, стремлении, составляющем душу поэзии. Мне трудно сейчас передать слова Данте, он говорил не терцинами, но построение фраз, интонации, модуляции голоса, выражение лица приближали его реплики к поэтической речи, которая только и могла выразить многокрасочность происходящего. Я невольно вспомнил высказанное в «Божественной комедии» тоскливое прощание с навсегда уходящим сегодняшним днем. В VIII песне «Чистилища» есть пронизанная примиренной грустью строка о «дальнем звоне, подобном плачу над умершим днем». И так же неповторимо индивидуальное счастье, и так же грустна его эфемерность. И тем грустнее, чем полней, неповторимей и индивидуальней оно.

Мне хотелось спросить Данте, почему суровая и жесткая архитектоника «Ада» с неизбежной карой, с полным подчинением грешника общей судьбе сочетается с нежным участием к индивидуальной судьбе Франчески, столь далекой от убеждений и симпатий поэта, населившего круги ада, руководствуясь железными нормами, вытекающими из этих убеждений. Как сочетается апология любви Франчески с суровым наказанием грешницы? Куда ведет эта коллизия поэтики, поэтического сострадания к преходящей земной любви и пафоса мировой архитектоники? Нет ли здесь веяния новой эпохи, еще не наступившей, но уже приближающейся?

Данте ответил мне не сразу. Вернее, я не сразу извлек из его слов ответ на этот вопрос, который, впрочем, и не был задан в прямой и далекой от начала XIV века форме, в какую я его облек сейчас. Данте заговорил о своем друге Гвидо Кавальканти[101], авторе знаменитой любовной канцоны, и о теме любви и отношении к ней в средневековых философских и теологических трактатах. Постепенно выяснялась его собственная концепция, очень близкая к концепциям Возрождения. Данте вспоминал о литературных спорах конца предыдущего столетия, но эти воспоминания при всей своей философской глубине оставались автобиографическими. То, что поэт говорил о своих любовных сонетах, о «Новой жизни», о стихах Кавальканти и других поэтов того времени, сливалось с рассказом о личных импульсах поэзии. И прежде всего о Беатриче.

В свою очередь, эволюция самой любви не отделялась в этих воспоминаниях от эволюции философии любви. Данте обсуждал философию любви, какой она излагалась в некоторых известных ему средневековых трактатах и в средневековой поэзии. Трактатов было немного, совсем немного. Почти непрерывное обсуждение философии любви началось позже. Я читал некоторые сочинения XV–XVI веков, в том числе комментарии Марсилия Фичино[102] к «Пиру» Платона, «Диалоги о любви» Иегуды Абарбанеля[103], другие работы, продолжавшие неоплатоническую традицию, затем вышедшую за пределы этой традиции, найденную и опубликованную уже в наше время («наше» в исходном для меня отсчете времени, в 1963 году) «Любовную философию» Франческо Патрици[104], а также современные (в том же хронологическом смысле), посвященные Возрождению историко-литературные обзоры. То, что говорил Данте, было очень несредневековым, очень созвучным XV и XVI векам, оно невольно модернизировалось в моем сознании, с опережением на полтора-два века, и я изложу идеи Данте в такой модернизированной, ренессансной форме.

Возвышенная любовь — чем она возвышенней, тем больше — выделяет личность любимой, делает ее нетождественной всему миру, незаменимой. На постоянный вопрос: «Почему ты любишь?» — нельзя, по мнению Данте, ответить перечислением предикатов, они приравнивают объект любви другим; единственный ответ: «Ты — это ты, ты нетождественна никому, ты единственная»…