Путь в революцию. Воспоминания старой большевички. - [9]

На подготовку у меня ушел целый год. Это был год настойчивого, упорного труда. Время от времени мать пыталась заронить во мне зерно сомнения.

— К чему тебе так обременять себя? — говорила она. — Ехала бы в Париж, там от тебя никакой медали не потребуют.

Но я уже твердо верила в себя и продолжала готовиться к экзаменам. Это была моя первая борьба за право жить самостоятельно, жить так, как я считала нужным, — я не должна была проиграть ее!

И вот он пришел, наконец, тот день, когда я, успешно сдав необходимые испытания, получила аттестат зрелости, а значит, и право на поступление в Рождественку. Это было осенью 1891 года.

Спустя короткое время, ясным солнечным днем, я покидала Пермь. Я ехала учиться, чтобы затем вернуться в родные края и помогать здесь тем, кто нуждается в моих знаниях фельдшерицы, — обездоленным, бедным людям. Я хотела лишь одного — быть полезной.

Помнится, что на душе у меня было тогда и радостно, и грустно. Юность кончилась. Она оставалась тут, в Перми; а там, впереди, была борьба за новую жизнь, в которой если не все, то многое зависело от меня самой. И было такое чувство, что я покидаю родительский кров навсегда. Это чувство не обмануло меня.

ПЕТЕРБУРГ, РОЖДЕСТВЕНКА

Вот и Петербург. Вот и Рождественка. Много, много вставало потом передо мной на жизненном пути препятствий, которые нужно было преодолеть, чтобы двигаться дальше. Но тогда, в здании курсов, мне казалось, что я стою перед последней преградой — приемной комиссией. Перешагнуть через нее — и все остальное пойдет гладко и хорошо. Ну что ж, юности свойственны и чрезмерная пылкость, и вера в быструю и легкую достижимость заветных целей.

Я вошла в светлое просторное помещение и оказалась перед длинным покрытым зеленым сукном столом, за которым сидели члены приемной комиссии. Директор курсов взял папку с моими документами, еще раз перебрал их и равнодушным тоном сказал:

— К сожалению, мадемуазель, принять вас мы не сможем. У вас нет золотой медали. А наши условия вы знаете… Да-с!

Спокойно, но настойчиво я начала доказывать, что аттестат зрелости не уступает по своему значению золотой медали, и раз я имею такой аттестат, то меня должны принять.

— Допустим, что так, — в прежнем тоне заявил директор, — но вы, ко всему прочему, опоздали; и у нас уже нет мест. — Его, видимо, раздражала моя настойчивость, и ему хотелось лишь поскорей закончить этот разговор.

Но я не отступала. Я утверждала, что дело вовсе не в отсутствии мест, а в том, что аттестат зрелости у девушки — явление непривычное и считаться с ним не всем хочется… Рядом с директором сидел пожилой профессор, внимательно за мной наблюдавший. В то время как я приводила свои доводы, он склонился к директору и негромко поинтересовался:

— Мы уже принимали женщин с аттестатом зрелости?

Директор отрицательно покачал головой:

— Это первый случай.

Внезапно он спросил, чем занимаются мои родители. Мне совсем не хотелось сообщать о том, что я из семьи «тех самых Протопоповых», но иного выхода не было. Неохотно я ответила на его вопрос — и, будто по мановению волшебного жезла, все переменилось. Директор заулыбался, тон его стал много любезней. Многозначительно переглянувшись с членами комиссии, он заключил:

— Ну что ж, я полагаю, господа, мы не будем возражать против поступления мадемуазель на наши курсы.

Итак, я принята. Но странно — это не доставило мне ожидаемой радости. Ведь исключение-то сделали не для меня, никому не известной девушки, а для дочери уральской капиталистки Елизаветы Протопоповой. Мое прошлое преследовало меня.

Я отправилась в общежитие курсов. Сентябрьский день был не по-петербургски ласковым и теплым. Со стороны моря дул свежий упругий ветерок. Шагалось легко и быстро. Мысли о новой, неизведанной еще жизни переполняли меня. Я — студентка. Волновало предстоящее знакомство с товарками: кто они, как-то я с ними сживусь.

Опасения мои оказались напрасными. В комнате, куда меня поселили, стояло двадцать кроватей. Я быстро перезнакомилась с ее обитательницами.

— Вероятно, вам наша комната кажется настоящей казармой после обстановки, в которой вы жили раньше? — спросила меня одна из них, которую я посвятила в свою жизнь.

Но как она ошибалась! Все меня здесь привлекало, все тянуло к себе — своей простотой, атмосферой труда и чистых, бескорыстных интересов.

— Нет, — сказала я ей спокойно, — никогда не пожалею о том, что сделала.

Начались дни учения. Занятия на курсах увлекли меня. Лекции у нас читали известные в науке профессора, лучшие преподаватели и лекторы того времени. Среди них был Петр Францевич Лесгафт — знаменитый русский педагог и психолог, врач и анатом, общественный деятель, подвергавшийся преследованиям царского правительства. Запомнился Иосиф Васильевич Бертенсон — известный врач-гигиенист, деятельный пропагандист медицинского образования женщин в России. Он-то и был основателем Рождественских курсов и двадцать два года подряд, почти до самой своей смерти, был их руководителем. С удовольствием и признательностью слушали мы лекции окулиста Вениаминова, физиолога Тарханова, терапевта Вальтера.

Весь первый год учения я жила в общежитии курсов. Там я близко сошлась и подружилась с Инной Смидович — родной сестрой известного впоследствии революционера-большевика П. Г. Смидовича и двоюродной сестрой крупного русского писателя В. В. Вересаева. Вечерами, когда уже все девушки спали, мы с нею подолгу и о многом разговаривали. Инна убеждала меня начать ходить в землячество, где обычно собирается молодежь, где можно интересно и с пользой провести время, где можно встретить революционеров.