Путь в революцию. Воспоминания старой большевички. - [22]

Но не сразу проехала я на Енисей, в Казачинское. Мне представилась возможность месяца два поработать в Челябинске, на переселенческом пункте. Прибыв туда с дипломом фельдшерицы, я устроилась в амбулатории. Работа здесь давала мне возможность не только кое-что заработать, но и ознакомиться с настроениями обезземеленных крестьян, переселявшихся в Сибирь в поисках удачи.

Обязанности мои как фельдшерицы были на первый взгляд несложны, но и нелегки. Каждый приходящий в Челябинск поезд я была обязана встретить, в какое бы время суток он ни прибыл. Я должна была обойти все вагоны и выявить среди пассажиров-переселенцев заболевших, чтобы оказать им медицинскую помощь. Самое главное заключалось в том, чтобы обнаружить инфекционных больных.

Но как часто темные, невежественные из-за своей неграмотности и нищеты люди видели в нас, медиках, не друзей, а недругов! Опасаясь, что, изолировав больных в карантине, мы задержим продвижение семьи дальше, в Сибирь, их скрывали. И на какие только выдумки не шли в этих целях: прятали под кадками, в мешках, женщины прикрывали больных своими широкими юбками…

Приходилось уговаривать, убеждать, объяснять. Уставала я очень, но работа мне нравилась. Почти все переселенцы были из деревни. Разорившиеся, лишившиеся остатков своей земли, придавленные нуждой, они устремлялись в туманное для них будущее с единственной надеждой — получить «землицу» и начать жизнь сначала. Ох, как не походили эти люди со своими надеждами и взглядами на тех выдуманных крестьян, по поводу которых сломали столько копий господа народники!

Общинность, на которую народники возлагали столько надежд, давно-давно утратила тут свой реальный смысл. Никаких иллюзий относительно возможности жить по-человечески в собственно России, откуда гнала их нужда, переселенцы не питали. Они уже испытали на себе все: и гнет помещика, и произвол сельской полиции, и кабалу со стороны крепнущего кулачества. Если они здесь, в пути, продолжали держаться «миром», артелью, то лишь потому, что так было легче добиваться быстрейшего продвижения вперед и «воевать» с путевым начальством.

На переселенческом пункте я работала не одна. Кроме меня, были тут еще две девушки-фельдшерицы и врач — студент пятого курса. Всех нас объединил не только труд, но и общность политических взглядов. Мы не только оказывали переселенцам медицинскую помощь, но и вели одновременно политическую пропаганду.

Обслуживать проезжающих помогала нам, в известной мере, и железнодорожная администрация. Из ее представителей мне особенно запомнился местный служащий Иван Петрович Михайлов. Он нередко доставлял нам носилки для тяжелобольных и, как мне кажется, догадывался о нашей нелегальной работе.

Здесь, в Челябинске, произошла моя встреча с матерью.

Как-то, возвращаясь к себе после дежурства, я заметила, что в моей комнате кто-то находится. Я насторожилась, открыла дверь и… увидела мать. Она приехала сюда после того, как я написала ей, что еду к жениху в ссылку.

Поначалу встреча наша была очень сердечной.

— Олюшка, — растроганно говорила мать, обнимая меня. — Как же ты изменилась, повзрослела, похудела… — Она вдруг заплакала. — Господи, ведь это я, я виновата в том, что ты заболела… Зачем только перестала я высылать тебе деньги?.. Покарал меня бог за мой грех…

Ошеломленно смотрела я на мать. Не ее приезд удивил, а то, что она — такая твердая и непреклонная всегда — вдруг начала виниться и каяться. Я принялась уверять ее. что вполне здорова сейчас и довольна своей судьбой. Мать будто и не слышала. Она горячо стала убеждать меня не выходить замуж за ссыльного и вообще не ехать в Сибирь. Было сказано много горьких и возбужденных слов.

— Хочешь — на колени стану перед тобой? Только не уезжай туда… Не переживу я этого… — умоляла она.

Но продолжалась эта сцена недолго. Убедившись в моей непреклонной решимости поехать в Сибирь и связать свою судьбу с Лепешинским, мать умолкла.

Я знала, что от прежних богатств у нее уже почти ни чего не сохранилось. Выглядела она беспомощной и жалкой, но внутренне оставалась все той же, что и раньше, — человеком далекого от меня, враждебного всем моим помыслам мира.

— Видно, не уговорить мне тебя, — произнесла она тихо. — Ладно уж… делай как знаешь… — Она развернула какой-то сверток, привезенный с собой. Там оказался небольшой ковер. — На вот, возьми на память… Сама вышивала… И не поминай лихом…

Вскоре она уехала. Я видела, как она перешла улицу и, не оборачиваясь, скрылась за углом.

— Прощай, Олюшка, — сказала она напоследок, — разные у нас с тобой дороги… Будь счастлива.

Да, в этом она была права. Разные у нас с нею были пути. И не только разные. Мы были идейными врагами.

Я глубоко задумалась. Расставание с матерью — было и расставанием с юностью. Раздался стук в дверь. Я вздрогнула. Вошел Иван Петрович Михайлов. Увидев, что на мне лица нет и что я взволнована, он участливо спросил:

— Что с вами?..

Стараясь быть спокойной, я ответила, что только что навсегда попрощалась со своим прошлым, рассказала о матери. Помнится, тогда Михайлов подарил мне свои стихи, в которых содержались строки, выражающие мне сочувствие и поддержку. И, пожалуй, я не была этим удивлена. Не знаю — являлся ли Михайлов социал-демократом, но было заметно, что он шел к нам. То было время, когда ряды наши пополнялись новыми, свежими силами; и пусть не все из тех, кто пришел к нам, остались в рядах социал-демократии до конца — большинство верило в революцию, в ее неизбежность, а это было главным.