Путь смертных - [73]

Несколько минут спустя отворилась дверь в задней части театра, и все разговоры замерли. Первым вошел особый служащий, заведующий инструментами: маленький человечек в огромном фартуке, который тщательнейшим образом проверил многочисленные орудия, разложенные на столе под окном. Дверь открылась вновь, и вошел профессор Сайм в сопровождении Генри, который всегда ему ассистировал.

Рейвена всегда немного удивляла скромная внешность профессора. Гигант хирургии был невысоким худым человеком с суровым неулыбчивым лицом. Весь он был какой-то серый – глаза, волосы, одежда, – и голос у него был тусклый, бессильный.

У него не было ни бьющей ключом энергии Листона, ни красноречия Нокса. Он вообще выглядел каким-то жалким. Рейвен, быть может, и не поверил бы историям о его исключительно буйном и мерзком характере, не будь он сам свидетелем многочисленных проявлений оного. Несмотря на это, Сайм умудрялся пробуждать необыкновенную верность в тех, с кем он работал непосредственно. Быть может, под маской скандалиста скрывалась великодушная и заботливая натура, но Уиллу ни разу не случалось наблюдать ее в действии.

То недолгое время, что он учился хирургии под началом Сайма, профессор питал к нему нескрываемое отвращение, источником которого, как подозревал Рейвен, послужил один печальный случай, имевший место в этом самом театре. Дело было жарким летним днем, в августе, вскоре после того, как Уилл начал учебу в университете. В помещении было столько же народу, как и сегодня, но стояла к тому же страшная духота, и у студента закружилась голова – еще даже до того, как началась операция. Он вспомнил, как запах гниения, исходивший от конечности пациента, проник ему в нос, в рот, и ему казалось, что он вот-вот задохнется, а потом этот страшный скрежет хирургического ножа, пилящего кость, и нечеловеческие вопли оперируемого, – и его стало мутить. Он попытался поскорее выбраться из зала, но путь преграждали другие зрители, слишком увлеченные разворачивающимся зрелищем, чтобы вовремя заметить его и уступить дорогу. Его вырвало у самых дверей, на виду у Сайма, а тот обладал острым взглядом и никогда ничего не забывал. С тех пор профессор обращался с ним как с парией и прилюдно унижал для примера всякий раз, как ему хотелось вбить что-либо в головы однокашников Рейвена.

Особенно ему запомнились насмешки состоявших при Сайме перевязчиков. Уилл узнал некоторых из них – они стояли у стола с карманами, набитыми кетгутом, который был у них наготове, чтобы вовремя вручить профессору. Но до того им была уготована гораздо более жестокая роль.

Сайм уселся на простой стул, стоявший слева от операционного стола, кивнул именитым гостям, собравшимся в первом ряду, и подал знак, чтобы внесли первого пациента.

– Говорят, он никогда не тратит ни единого лишнего слова, ни лишней капли крови, – восхищенно прошептал Дункан.

Четверо перевязчиков внесли пациента в плетеной корзине; тот был накрыт грубым красным одеялом и прятал лицо в складках ткани. Когда он поднял голову, Рейвен с ужасом узнал работягу, которого проучил за то, что тот бил свою жену.

Галлахер настороженно осмотрелся, заметил многочисленную публику, явившуюся сюда, чтобы посмотреть, как его будут оперировать. Он продолжал цепляться за одеяло здоровой рукой, не желая его отпускать, и это вызвало смех в аудитории, однако быстро заглохший под уничтожающим взглядом профессора.

Уилл не находил в ситуации ничего забавного. Веселье на галерке напомнило ему слова Симпсона о склонности медиков легкомысленно относиться к чужим страданиям: они шутят над шрамами только потому, что сами никогда не страдали от ран.

Его рука сама собой взлетела к щеке. Рана имелась, да, – но теперь он страдал от гораздо более глубоких чувств: вины и стыда.

Сайм поднялся со стула и, стоя спиной к пациенту, обратился к аудитории:

– Этот человек страдает от гнойного воспаления в кисти правой руки, – сказал он и отогнул одеяло, обнажив раздутую и отвратительно бледную кисть.

Запах гниющий плоти – неотъемлемая часть любого хирургического отделения – растекся по залу, достигнув самых задних рядов. Те из зрителей, кто был непривычен к подобной вони, прижали к лицам платки. Для Рейвена запах был тем нестерпимее, что сам он имел непосредственное отношение к его возникновению.

– Совершенно очевидно, – продолжал профессор, – что здесь необходима ампутация.

Галлахер протянул к профессору здоровую руку.

– Умоляю вас, сэр, неужели нет другого выхода? Я же столяр, и с одной рукой мне с женой одна дорога – в работный дом.

– Если не ампутировать, то ты окажешься в могиле, и что тогда станется с твоей несчастной женой?

Галлахер ничего не ответил, лишь посмотрел на профессора с недоумением и страхом. Но тот был прав. Он потеряет единственный способ заработка, средства к существованию. Уже потерял – в тот самый момент, как Рейвен спровоцировал его и кулак буяна врезался в стену. Тогда Уиллом в первую очередь двигало желание наказать Галлахера, а не помочь его жене. А теперь его тщеславие обрекло ее на нищету.

Сайм продолжал описывать публике предстоящую процедуру, явно не замечая ужаса пациента, которого довольно грубо заставили перебраться из корзины на стол. Уиллу не раз доводилось видеть, как оперируемые на месте нынешнего кричали и плакали от ужаса, пытались вырваться и сбежать от дюжих ассистентов, и их тащили на операционный стол, будто на виселицу. Галлахер ничего не сказал, когда один из перевязчиков схватил его за больную руку и поднял ее вверх.