Путь смертных - [56]

– Преподобный Гриссом выступает против использования эфира при родах. Его листовки – по всему городу.

– Зачем, ради всего святого, он это делает?

– Вот именно что ради всего святого. В Библии есть стих: «В болезни будешь рождать детей», и вот он считает, что страдания женщин при родах каким-то образом священны.

– Какая идиотская самонадеянность… И нам придется его слушать?

– Я подумал, доктору Симпсону будет любопытно узнать, что именно он говорит, – или, по крайней мере, это его позабавит. В Библии, помимо всего прочего, говорится, что если помогаешь кому-то, левая рука не должна знать, что делает правая. Ну а поскольку хирургию определенно можно считать помощью человеку, то, может статься, преподобный предложит завязывать хирургам глаза или привязывать одну руку за спиной, чтобы ее не было видно.

Рейвена эти предположения позабавили больше, чем Сару, – потому что он упустил из вида одну довольно очевидную вещь, и спутница указала ему на это:

– Ничего подобного он предлагать не будет. Не думаю, что Гриссом совершенно случайно выбрал объектом нападения боль, которую ему никогда в жизни не придется испытать. Вряд ли он примется искать теологическое обоснование, чтобы запретить применять эфир дантистам – тому же мистеру Шилдрейку. У него самого ведь тоже могут заболеть зубы.

Рейвен указал вперед: они почти пришли. Собравшиеся у дверей прихожане уже заходили внутрь вполне обычного дома – даже не церкви, а скорее зала для собраний – по южной стороне Каугейта.

– Я ожидала чего-то посолиднее, – сказала Сара.

– Не всем священникам Свободной церкви повезло, как преподобному Гатри, остаться там, где они служили до раскола, – сказал ей Рейвен. – Многим пришлось довольствоваться обычными домами и залами для собраний – тем, что удалось найти.

Сара слыхала что-то о расколе, но ей были не слишком интересны дрязги престарелых богословов. Насколько она понимала, раскол произошел из-за права патронажа, которое позволяло государству и богатым землевладельцам назначать священников против желаний прихожан. Тем, кто отделился четыре года назад от основной церкви, пришлось заново формировать свои приходы, полагаясь при этом на поддержку паствы. Отсюда и импровизированный характер этого храма.

Они с Рейвеном тихо проскользнули внутрь и уселись подальше от кафедры. Саре редко доводилось испытывать в храме светлые или радостные чувства, но эта церковь казалась какой-то особенно унылой – и, однако же, здесь было полно народу. Через несколько минут в храм вошли Шилдрейки со своими домочадцами, заняв переднюю скамью – это, должно быть, отражало весомый вклад маститого дантиста в приходскую казну. Мистер Шилдрейк вошел первым, его жена, сын и две дочери заняли места рядом с ним; Милли и другие слуги сели на скамью за спинами хозяев.

Сару поразило, насколько дантист отличался по виду от его небрежно одетой, с кислым лицом супруги. Он был высокого роста, наряден, худощав и чисто выбрит. Шилдрейк был красив почти женской красотой, как некоторые женщины бывают красивы по-мужски: женственность сквозила не только в его внешности, но и в манерах. Одет он был по последней моде, чуть ли не щегольски, хотя, быть может, в этой унылой обстановке любое проявление роскоши могло показаться чрезмерным.

На секунду между рядами голов ей удалось увидеть Милли. Выглядела та потерянной и очень печальной – явно пыталась сдержать слезы. Она, должно быть, уже несколько дней знала о смерти Роуз, но Сара по собственному опыту знала, как, оказавшись в первый раз в знакомом месте без привычного спутника, ты вдруг заново ощущаешь всю тяжесть потери: еще одно напоминание о том, что смерть – это навсегда.

Вошел преподобный Гриссом, и голоса стихли; он занял свое место за импровизированной кафедрой из конторки. Был священник маленького роста, но с такой горделивой осанкой, будто считал себя по меньшей мере на фут выше. Обширную лысину обрамляла бахрома длинных седых волос, а на самой макушке при этом не росло ничего, кроме нескольких пушистых клоков, при виде которых у Сары зачесались руки подняться на кафедру и сбрить их. Под бахромой торчал нос, до того массивный и длинный, что стоило преподобному повернуть голову, казалось, будто он тычет носом в том направлении, куда собирается уйти.

К сожалению, уходить Гриссом явно не собирался. Вместо этого пустился в длительные рассуждения, в которых, однако, ни словом не обмолвился об эфире. Темой проповеди было смирение, хотя в тоне, манерах – да в каждом жесте – сквозило крайнее самодовольство. Говорил он очень серьезно, безо всякого намека на юмор или иронию.

Сара подумала, что, наверное, непросто жить, испытывая отвращение сразу ко стольким вещам.

– Гордыня делает человека глупцом, – вещал Гриссом неожиданно громким для своего маленького роста голосом. – Тщеславие толкает искать славы в собственном отражении, но он ищет это отражение не только в стекле, нет, – еще и в чужом восхищении. Мужчины стремятся возбуждать восхищение в равных себе, но гораздо хуже то, что они жаждут увидеть его на лицах женщин.

В этом месте он понизил голос, будто само слово оскорбляло его слух.