Путь Паломника - [2]

Я потянул Вилью за собой.

— Пойдем, пойдем, надо выбираться. Это не наше Паломничество…

Мы приблизились к краю дороги, и тут мне в грудь уперлось дуло автомата.

— Куда прешь? — спросил хриплый от ненависти голос. — Пошел обратно, сука.

У автоматчика было мое лицо и серые глаза моего отца.

— Что происходит? — спросил я.

— Эй, капрал Сьенте, что тут у тебя? — к автоматчику подошел офицер.

Я вздрогнул. Сьенте — это наша фамилия.

— Да вот права качает, — сказал капрал Сьенте и знакомо прищурился.

Я протянул руку — и моя рука прошла сквозь его грудь. Еще мгновение он смотрел на меня отцовскими глазами, потом заколебался, как отражение в потревоженной воде, и развеялся. Я перешагнул бордюр и потянул Вилью за собой. Она не двинулась с места.

— Я не могу, Кьяр, — сказала она. — Я только здесь.

— Ну ладно, — я вернулся на Дорогу. — Я провожу тебя.

Возможно, мне следовало уйти и оставить ее. И тогда я не узнал бы того, что я знаю сейчас. Впрочем, зачем я вру — я знал. Я знал всегда, с самого детства, в чем смысл Паломничества.

А людей на Дороге становилось все больше. Они шли и шли — худые, жалкие, оборванные, под дулами автоматов, под копьями Черной Стражи. Ни автоматчики, ни стражники не видели паломников, только те, кого они гнали. С ними можно было только говорить — Вилья несколько раз заговаривала с людьми, странно похожими на нее, но нельзя было подать им руку или дать что-нибудь. Но паломники все равно давали — и эти лепешки, яблоки и монеты пролетали сквозь худые грязные ладони и исчезали.

Я видел сцены чудовищной жестокости — распятые вдоль дороги дети, брошенные умирать раненые. Я видел старика, который обнимал колени автоматчика, а тот отпихнул его и тут же выпустил очередь по двум женщинам, за подолы которых держалось полдюжины ребятишек. Лужа крови подтекла к моим ногам, но не запачкала их. Вилья переступила через нее. Ее рука в моей руке была живой и теплой.

Мы шли дальше — мимо места, где детей отделяли от взрослых, мужчин убивали сразу, а нагих женщин сгоняли к серому бараку. Я видел, как офицер шел вдоль колонны изможденных серых людей и стрелял в затылок любому, кто замедлял шаг.

В какой-то момент копья, телеги и Черная Стража исчезли, растворились в тумане автоматчики. Хмарь совершенно закрыла небо, ленты липкого тумана ползли между серыми фигурами, идущими по дороге. Иногда лишь глаз отдыхал на ярком пятне современной модной куртки или пестроте шелкового платья.  Внезапно я ощутил, что рука моя пуста.

Я оглянулся. Вилья стояла перед полицейским. «Наконец-то! — подумал я. — Сейчас все прояснится».

Полицейский поднял пистолет и выстрелил Вилье в голову. Она упала. Я закричал и бросился к ней — и мои руки прошли сквозь ее тело.

— За что? — воскликнул я.

Полицейский повернулся ко мне. Я никогда не чувствовал такого черного, ледяного страха, как в тот момент, когда понял, что это мой отец.

— За то, что притворялась человеком, — фыркнул он. — Сколько лет за своих сходили.

Я прошел сквозь него.

А ведь я знал, знал где-то в глубине души, что никуда семья Вильи не уехала. Но что мой отец к этому был причастен?  Я думал, что эта ненависть к живущим рядом чужакам изжита. Она осталась на той войне, ее выжгла горечь поражения, ее вырвали с корнем  оккупационные власти.

Но разве говорили мы о том, что наши дома когда-то принадлежали им, этим так похожим на нас людям, которые теперь возвращаются на эту планету только раз в четыре года и не сходят с Дороги Паломников? Они проходят ее до конца, всегда в одном направлении и никогда не возвращаются. А мы закрываем окна и двери, прячемся и молчим.

Теперь я знаю, что там, где проходит Дорога. Там рвы, в которых еще шевелится земля, потому что не все, кто упал туда, мертвы. Там гора ношеных вещей, мимо которой проходят голые мужчины и женщины, исчезая за коваными воротами. Там смерть. Там ходят веселые люди, предки, родня и друзья моего отца, отцы и матери моих друзей. И сам отец. Молодой и счастливый, с автоматом на плече, смеется, шутит с друзьями и курит, дожидаясь, пока придет следующий эшелон. И мать — она встречает отца на пороге дома, бывшие хозяева которого лежат во рву, и берет с его ладони серьги. Удлиненные капельками синие камни в ажурной золотой оправе, ее любимые, которые я помню с детства. Она убегает в спальню и возвращается в новом платье (оно слегка свободно ей в груди), а россыпь ржавых пятнышек на темно-красном шелке она не замечает, их вижу только я.

Я видел то, что видят Паломники. Я прошел до конца этот путь.  

А они прорастают травой из небрежно засыпанных рвов

И шепчут невнятно в тумане, и ветер свистит в камышах,

И ветер поет, собирая умолкшие их голоса,

И потомки убийц и убийцы не спят, потому что боятся снов.

Я наклонился и поднял оброненную кем-то флейту. Поднес к губам. Мелодия, которой поделилась со мной Вилья, сначала неловко затрепетала, потом зазвучала ровно и чисто. Туман оседал, и вместе с ним уходили в землю люди с копьями и автоматами, и усмехающиеся ополченцы в касках, и охранники, и жадная до расправы толпа, и мой отец, и моя мать, и все, кто был когда-то убит.  Вилья помахала мне рукой и пропала, слилась с тенями. Воздух был чист и пуст, и вокруг были только живые — сотни рыжих голов повернулись ко мне, и я опустил флейту. Я был чужак здесь, сын убийцы, но я знал, что должен сказать, чтобы завершить Паломничество.