Путь на Индигирку - [8]

«Индигирка» мчалась теперь уже к табору, будто ничего и не случилось. С мостика спустился старпом.

— Прошу, — сказал он совсем будничным тоном.

В каюте я спросил:

— Что же теперь будет? Под суд его отдадут?

— Да за что? — удивился Коноваленко. — Пароходы целы, мы живы, «Индигирка» идет к табору. За что судить-то?

— Так ведь Андерсен пожалуется.

— Если каждый раз жаловаться, работать времени не останется. Ему к нашим «порядкам» не привыкать…

Старпом принялся рассказывать: Андерсен, латыш по национальности, из семьи тех, кого царское правительство ссылало на восточную окраину страны. Плавает Андерсен в Арктике с начала освоения Северного морского пути. Провел свой «Шквал» с Лены на рейд Индигирки, затем еще дальше на восток, в Певек на Чукотку. В последний момент, перед началом перегона, капитан порта на Лене побоялся ответственности и запретил Андерсену уходить из устья Лены. Андерсен вскочил в рубку в своей тельняшке, дал отвальный гудок, приказал радисту выключить радиоустановку и поднял якорь. В Певеке, где стояла на берегу полярная станция, Андерсена ждал выговор за самовольный уход. А в другом приказе его благодарили за смелый перегон рейдового пароходика по арктическим морям…

Слушал я этот рассказ, и Андерсен еще больше мне нравился.

— Морду нашему капитану он очень свободно набил бы, — сказал Коноваленко. — Лихой мужик, ничего не скажешь. А жаловаться не станет, времени на жалобы нет, да и некем Линева сейчас заменить, людей у нас нет.

— Ну, а если бы пароходы побились?

— Тогда бы нашего капитана судили, да и меня, наверное, заодно. И тебя бы, работника политотдела, по головке не погладили — чего зевал. Думаешь, зря тебя к нам Кирющенко посадил? Понял?

— Спасибо, понял, — искренне сказал я.

— Слушай, давай еще по одной? — предложил Коноваленко. — Ты мужик вроде ничего.

— Не буду! Не буду, понимаешь, — с неожиданной злостью сказал я.

— Молодец! — воскликнул Коноваленко, чего я никак не ждал. — Вот таких нам здесь и не хватает. Только ведь ты долго среди нас пай-мальчиком не проживешь. Видел я таких, и крылышки как будто есть, а копнешь поглубже — одна труха, грешник пуще нашего. Да что с тобой говорить, поживем, увидим, долго ли ты протянешь со своей святостью. Комсомолец! Слушай, иди-ка ты в свою каюту, не расстраивай меня…

Каюты у меня не было, я вышел на палубу. Пароход плыл куда-то в темень, навстречу холодному ветру, и только далеко-далеко по носу мерцали острые искры огоньков табора.

Впереди меня кто-то стоял на носу парохода и так же, как и я, смотрел на искры огней, затерявшихся в ночи. Я подошел ближе и узнал Данилова. Он оглянулся на звук моих шагов. Мы постояли молча. Я спросил, давно ли он пришел на пароход матросом. Оказалось, перед самой разгрузкой морского парохода был пастухом в оленьем стаде в низовьях Индигирки.

— Погибал голод, — сказал Данилов, — однако остался живой…

— Кто-нибудь у тебя из родных есть? — спросил я.

— Один я, больше никакой люди нету, — ответил Данилов.

— Трудно на пароходе? — поинтересовался я.

— Чужой все, — сказал он, помолчав. — Не знай, как жить; туда пошел — люди говорит: не ходи; сюда пошел — опять не ходи… Как жить, не знай… Федор плохого не говорит. Тоже один, никого у него нету…

Около каюты старпома за нашими спинами послышалась возня, с размаху захлопнулась дверь, кто-то ударил в нее кулаком.

— Что это там? — спросил я.

— Не знай, — сказал Данилов, — Ходить не буду, опять люди скажет: туда не ходи, сюда не ходи… Однако, спать пойду…

Он мягко, бесшумно в своих ичигах зашагал по другому борту.

Я стоял в полосатой от ступенек трапа тени и старался разглядеть, что происходит у старпомовской каюты. В тусклом свете одинокой лампочки, порождая мечущиеся угловатые тени, кто-то дергал ручку запертой двери. Присмотрелся: радистка. Волосы ее растрепались, бились по плечам, она всем корпусом откидывалась назад, но ничего не могла поделать с дверью.

— Откройте, Коноваленко… Откройте… — негромко восклицала она, дергая ручку. — Слышите, людей позову… — Голос ее звенел, как перетянутая, готовая лопнуть, струна.

Радистка прислонилась лбом к двери и бессильно обмякла. Я подошел, отстранил ее плечом и принялся молча дергать ручку двери. Потом собрал всю силу и рванул. Дверь заходила ходуном и, хрястнув, распахнулась. Крючок, которым каюта была заперта изнутри, со звоном отлетел на стальную палубу. В дверях стоял старпом, в глубине каюты у столика с бутылками на диванчике сидел Федор.

— Чего тебе? — угрюмо сказал Коноваленко, глядя на меня воспаленными глазами.

— Уйдите, — сказала Наталья, отстраняя меня и выступая на свет, падавший из каюты. — Зачем вы Федора спаиваете? — спросила она Коноваленко.

Федор поднялся, подошел к двери, выглянул из каюты, отыскивая меня глазами. Наталья попыталась взять его за руку, он с силой отдернул ее.

— Чего этому здесь надо?.. — спросил Федор. — Чего он около тебя крутится?

Наталья загородила меня.

— Не надо, Федя, оставь, Федя, — заговорила она своим тугим звенящим голосом, пытаясь предотвратить драку. — Федя, слышишь?

Коноваленко густым баском заговорил:

— Да ты что, Федя? Ну чего развоевался? Слышь, чего ты?