Путь на Индигирку - [41]

Через полчаса я сидел в кабинете Кирющенко и рассказывал ему то, что вчера произошло в палатке-клубе, а заодно и о том, как нехорошо получилось с Даниловым. Начальник политотдела бесшумно расхаживал по комнате в неуклюжих валенках, сунув руки в карманы, и время от времени поглядывал в мою сторону.

— А ты знаешь, что Андрей лежит в больнице раненый? вдруг спросил он.

Я замер на полуслове.

— Вчера вечером в протоке ударили ножом. Кто там у тебя первым из палатки ушел? — неожиданно спросил Кирющенко останавливаясь против меня.

— Коноваленко… — сказал я, не поняв, почему он спрашивает об этом. И тут же у меня блеснула догадка. Ощущая, как теплеет мое лицо, я торопливо сказал: — Он ни при чем… Не может быть!

Кирющенко тяжело вздохнул и отвернулся, стоял посреди комнаты и смотрел на пол. Потом взглянул на меня, молча усмехнулся, покачал головой. Наступило тягостное молчание.

Кирющенко первым нарушил его, суховато сказал:

— Нашел Андрея на снегу Коноваленко, а потом уже Гринь подошел. Вместе они снесли раненого в больницу в бессознательном состоянии, оба побежали за врачом… Вот как! — сказал Кирющенко таким тоном, точно возражал мне в чем-то.

— Нет! — сказал я решительно. — Не Коноваленко, кто-то другой…

Кирющенко смотрел на меня строго, мне показалось, сейчас скажет что-то для меня неприятное. Но он заговорил совсем иным тоном:

— Я давно знаю Коноваленко, за ним числится много разных историй. Но на такое он не пойдет… Разве что в пьяном виде. Говорят, вчера был трезвым. Но свидетелей-то нет, он один нашел раненого. А любой скажет, что они друг с другом, как кошка с собакой. Андрей ему прохода не дает за пьянство, знаешь, как он умеет, ни с чем не считается, вплоть до оскорблений. Следователь это по-своему может истолковать: уличающие факты. Вот как!

— Надо с Андреем поговорить… — сказал я.

— Врач не разрешает. Да и вряд ли что Андрей сказал бы, ударили его сзади, в спину. — Кирющенко уставился на меня своими светлыми, не сулящими ничего доброго глазами и спросил: — А ты сам-то помнишь, что вытворял?

— Помню, — пробурчал я, — пьянствовал…

— Мало того. Ты, говорят, на снегу перед палаткой в одних трусах в пляс пустился на всем честном народе. Хорош секретарь!

— Не может быть, я же плясать не умею, — изумился я.

— Даже не помнишь, что выделывал! — взорвался Кирющенко. — Так и до белой горячки недалеко. А если выгонят тебя комсомольцы из комитета? Тебе бы в партию готовиться, а ты чем занялся? — беспощадно продолжал Кирющенко.

— Ничего у меня не выходит, — негромко сказал я. — Из драмкружка бегут. И еще с Даниловым… Ну вот…

Кирющенко постоял около меня, помолчал.

— Это не оправдание, — сказал он.

— Я и не оправдываюсь… А в трусах утром перед палаткой я щенку язык от ведра оттаивал…

Кирющенко опять уставился на меня, видимо, стараясь определить, говорю я правду или вру.

— Все разом и случается, когда что-нибудь недорабатываем, — сказал Кирющенко, наверное, поняв, что я сказал правду. — Поножовщины у нас никогда не было. О преступлении я сообщил в Абый, вызовут из Якутска следователя по особо важным делам, приедет, разберется. Вечером к шести часам на партбюро приходи. Не вздумай только рук опускать, — решительно продолжал он, — и газета нам нужна, и драмкружок. Не забывай. Иди, берись за дело.

VI

Но сразу взяться за дело я не мог. Совесть моя была неспокойна, мне почему-то казалось, что есть неясная еще для меня связь между ранением Андрея и обидой Данилова, вызванной полной публикацией дневника. Что тут могло быть? Что?..

Постепенно мной овладело странное чувство собственной вины. В чем, за что? Но выполни я просьбу Семенова, убери места, в которых рассказывалось, как теперь стало ясно, о Данилове, не было бы по крайней мере этих сомнений. Я отправился разыскивать Данилова; если есть какая-то связь, он должен знать…

Его нигде не было — ни на конбазе, ни около общежитий, и тогда я пошел на другую сторону протоки к юрте, которую осенью соорудили себе Федор и Данилов. Крохотное жилье с плоской крышей было сработано наспех из тонких стволов лиственниц, снаружи заляпанных комьями глины. За столиком у оконца сидел Федор со взъерошенными волосами и заспанным лицом. На вопрос, где Данилов, он нехотя кивнул на темную занавеску, которой был отгорожен угол, и пробурчал:

— Спит…

— Почему не на работе?

— У него спроси, — враждебно сказал Федор и отвернулся к окошечку, за которым в глубине тайги цвела зловещая малиновая заря.

Данилов спал, скрючившись на оленьей шкуре, постеленной на голый деревянный топчан, и уткнувшись колючей черноволосой головой в цветастую ситцевую подушку. Мелкие капельки пота выступили у него за ухом. Я позвал его, тронул плечо. Напрасно! Данилов спал похожим на беспамятство сном.

— Пьяный? — спросил я, поворачиваясь к Федору.

Он не ответил, даже не повернулся ко мне, продолжая смотреть в оконце на зарю. Я присел на грубо сколоченную табуретку, не зная, что делать. Федор скосил на меня взгляд.

— Зачем он тебе? — спросил Федор, не делая ни малейшего движения, чтобы повернутая ко мне.

— Поговорить хотел, — как-то машинально сказал я, раздумывая о своем. — В Абый мы вместе ездили, а потом он обиделся за этот дневник… Разве я в чем виноват?..