Путь на Индигирку - [23]

Горожанкин, крепкого телосложения, с коротко остриженной гривкой седых волос, относился ко мне благосклонно. Во время морского рейса рассказал немало историй из своей жизни и работы на зимовках в Арктике, контакт, как говорится, был налажен. Требовалось лишь согласие Рябова и несколько дней, проведенных в совместной поездке с геологами, и очерки, как мне казалось, должны были получиться интересными.

Все это я постарался теперь изложить Рябову как можно убедительнее.

— Да, интересно, — сказал Семен без малейшего энтузиазма и поиграл пальцами по столу. — Весьма! — добавил он.

— Но нужно кому-то работать в редакции… — нудным голосом произнес я слова, которые не раз уже слышал от московского редактора.

— Ты провидец… — сказал Рябов. — Я скажу больше: ты рассуждаешь как зрелый муж, что, правда, не всегда с тобой бывает.

Я молчал и старался не смотреть на редактора, московская история повторялась со всеми подробностями.

— Хорошо, — сказал Рябов, — я готов поверить, что очерки будут, даже готов тебя отпустить. Но ведь не я же решаю, поговори с Кирющенко. Мало того, что работник редакции, ты прежде всего работник политотдела. А пока что начальник политотдела сказал, чтобы я направил тебя на склад, муку с берега убрать. Все службы затона выделяют часть работников. Я бы и сам пошел, но он требует к вечеру передовую, хочет помочь сориентироваться в хозяйственных вопросах. Кстати, весь рабочий класс мобилизован, несомненно, и Федора встретишь на складе…

Вышел я на порог дома после совещания с редактором, оглядел поселочек, и тут он показался мне и не таким крохотным, как в тот раз, когда я его впервые осматривал, и жизнь в нем не столь уж простой, как мне представлялось, когда мы сволакивали с баржи свою машину. Разговор с Федором не сулил ничего хорошего.

Грузчики перетаскивали мешки с берега, где их свалили, спешно разгружая баржи, и укладывали на территории склада в штабели высотой с двухэтажный дом. На самый верх поднимались по трапам, положенным на мешки. Среди грузчиков был и Федор, еще издали я заметил его высокую стройную фигуру. Я подошел к навальщикам, подставил свое плечо и двинулся по трапам. Свалил наверху штабеля один мешок, второй, третий, четвертый… Ритм труда захватил меня, я шагал в веренице грузчиков, стараясь не отставать от переднего. Во время перекура подсел к Федору на ящики, сложенные на снегу рядом с хрупкой, сизой коркой льда заберегов. За полоской льда чернела похожая на темное машинное масло, недвижимая вода протоки.

Федор скосил на меня отдававшие холодной синевой глаза, усмехнулся, но ничего не сказал.

— Почему ты полез под ящик, там, в трюме?.. — спросил я.

— А тебе-то что? — враждебно глянув на меня, в свою очередь спросил Федор. И вдруг, повернувшись ко мне и сощурившись, сказал: — Зачем про то Наталье говорил?

— Она спросила… — растерявшись, не ожидая такого вопроса, пробормотал я.

— Не в свое дело суешься… — с угрозой сказал Федор. — Нашелся соболезнователь!

— Так ты бы ей сам рассказал. — Раздражение охватило меня. — Что ты ей нервы дергаешь своими выходками? Жалко смотреть на нее. Притворяешься, будто тебе жизнь не дорога…

Федор вскочил, прошипел мне в лицо:

— Отойдем, поговорим…

— Поговорим! — Я тоже вскочил.

Мы зашли за штабель с мукой, Федор сказал:

— Оставь Наталью, слышишь? Не доводи… — Он посунулся ко мне, толкнул плечом, прижал к мешкам штабеля. — «Зачем под ящик полез…» — передразнивая меня, воскликнул он. — В душу мне не лезь… Не лезь мне в душу. Ты небось не смог, хоть машина твоя, а я сумел, выдюжил…

Я видел, что он ищет ссоры, готов ударить меня, губы его плотно сомкнуты, побелели от напряжения, на шее напряглись мышцы.

— Очень ты мне нужен! — закричал я в самое его лицо. — Мне для газеты, Рябов просил…

— Чего-о?! — проговорил Федор, отпрянув от меня. — Чего еще? Для газеты?..

Видно было, что такого он никак не ждал. Я тотчас понял, как неуместно было мое восклицание, теперь от Федора ничего не добьешься, для газеты он не станет о себе рассказывать. Повернулся и пошел к берегу. Перекур кончился, я опять занял свое место в веренице грузчиков. Сбросив мешок наверху штабеля и сходя вниз, увидел поднимавшегося по трапам Федора. Он прошел мимо, вытянувшись под мешком, как струна, не подняв глаз, в лице — ни кровинки.

На следующий день у меня произошло неприятное объяснение с редактором, я сказал, что писать о Федоре не буду, не могу его понять, а формальная отписка меня не устраивает.

Рябов молча смотрел на меня, мне показалось обиженно и даже сердито.

— Федор остается за тобой, — сказал наконец Рябов. — Что-то у человека сложное в жизни, а поступил он смело, честно. Мы же не формалисты, а журналисты, помощники партии, и можем и должны понимать людей, относиться к ним терпимее, уважительнее… Может быть, Федору как раз и недостает внимания, моральной поддержки… Одним словом, за тобой эта тема остается. А в передовой я упомяну и Федора, и Данилова.

— Рассуждать легко, а попробовал бы ты с ним поговорить, — сказал я обиженно.

— Смотря как поговорить… — задумчиво произнес Семен. — Я тебе вот что скажу, — оживился он, — по себе знаю: самое трудное в нашей профессии — говорить с людьми. Разговорить человека можно только, когда он в тебе самом увидит человека — думающего, способного понять страдания или радости другого, мудрого и справедливого. А иначе будет формалистика, ерунда, одним словом. Научить тебя, как разговаривать, я не могу, мне самому надо овладевать этим искусством. Дерзать, дружок, надо, дерзать! Бери-ка гранки первого номера и садись вычитывать, опять мы с тобой заболтались… Кстати, после обеда зайди к начальнику политотдела, ты ему нужен. Гранки, которые не успеешь вычитать, закончишь вечером.