Путь колеса - [25]

— Это именно то самое, что вы пишете в письмах, — сказал репортер. — Слово в слово и ни больше ни меньше. И если этих писем не печатают, то не потому что об этом заботились ваши враги. Вы нигде в письмах не объясняете: что именно представляет собой ваш магадит? Против чего он: напиток? удобрение? средство от насморка? Вы полагаете, что это и так должно быть всем известно. И ошибаетесь. Никто не обязан помнить истории, которые случились десять лет назад. Вот почему редактор не печатает и не читает ваших писем…

Он дружелюбно кивнул Магаде и наклонился к чиновнику:

— Он не врет. Он действительно когда-то сделал какое-то открытие. Но он открыл, а его перекрыли. С тех пор он не может прийти в себя.

Он добавил еще несколько слов шепотом, и после этих слов у чиновника явилось желание поскорее отделаться от Магады.

— Дело выяснилось, — сказал он, глядя мимо стоявшего перед ним сгорбленного мертвого человека. — Мне показалось, будто вы зарегистрированы в моем альбоме. Я вас смешал с другими…

Он подозвал к себе очередного арестованного и сделал Магаде разрешительный жест:

— Я вас не задерживаю. Можете идти…

14. ГРЕНАДА

Тарту пришлось хуже. По документу он был сыном купца турецкой национальности и, при беглом допросе, он, зная турецкий язык, сумел поддержать эту версию. Но он не мог оказать, на каком пароходе он ехал от Пирея до Палермо, ибо на самом деле прибыл через Альпы и Италию. Его отправили в бюро лингвистов для подробного исследования, и здесь, переходя из рук в руки, от стола балканских народностей, через мадьярское и славянское отделения, он попал к специалисту по кавказским наречиям, который точно назвал ему страну и город, откуда он прибыл.

Он был записан эмиссаром востока, и это в лучшем случае означало для него тюремное заключение на неопределенный срок. В ту же ночь его перевезли в крепость для политзаключенных, находившуюся за городом.

Крепость была старая, построенная еще при сарацинах. Ее подновляли во время наполеоновских войн, когда она в последний раз осаждалась, но за полтора века, прошедшие с тех пор, она утратила всякое боевое значение.

Она представляла собой систему валов и каменных подземелий, на несколько этажей ушедших в землю, с очень толстыми стенами и узкими окнами, выходившими в ров. Валы имели заброшенный вид и заросли цветами и зеленью. Радиоглушители и мачты воздушного электрокольца, окружавшие крепость, были малозаметны и не нарушали общей мирной картины. Позади мачт, вокруг всей крепости, был ров, глубокий, с отвесными стенами, облицованными камнем, а за рвом, около приспособлений для сигнализации, неподвижные, обращенные лицом к крепости, часовые.

Тюремщик встретил Тарта на подъемном мосту и ввел его в ворота. В его обязанность входило показать новичку, как крепка его тюрьма. На валу он остановился и обвел рукой мачты и рвы.

— Запомните хорошенько, — сказал он голосом, сбитым от сырости и молчания, — из этой тюрьмы нельзя убежать. Можете мечтать сколько угодно, но обратите внимание на тройную цепь: электрокольцо, ров, часовые…

В приемной Тарта раздели. Его платье бросили в общую кучу, и это значило, что никто не думает, что его когда-нибудь понадобится возвращать назад. В другой куче исчезли его ботинки, и вместе с ними мандат агента колеса, заделанный в каблуке.

Тарт вышел из приемной голым, без единого волоса на голове и на теле, с искусственно опорожненным желудком, после ванны из реактивов. Все эти меры принимались для того, чтоб он не пронес с собой ни грана химии пригодной для радиосвязи. Он получил двуцветный арестантский костюм и, надев его, испытал обычный для новичка круг настроений: подавленность, безнадежность, поздние сожаления об ошибке, которая привела его сюда и которой можно было избежать.

Первый день он провел в углу, не двигаясь, едва различая людей в камере. Они все представлялись ему на одно лицо. Разница между ними была лишь в степенях подавленности. Немного позже он научился различать оттенки в выражении их глаз, показывавшие, что у одних были какие-то надежды, другие не видели пред собой никакого просвета. Если спина у человека выпрямлялась на незначительную величину, это значило, что он начал оживать.

Но главной приметой была длина волос на голове. Новичок с гладко выбритым черепом мог только лежать и отчаиваться. Он был деморализован, он не верил в будущее. Потребность ходить, пряча от других взгляд, останавливаться у окон, мерить на глаз глубину рва — появлялась у него позже, когда его волосы отрастали на четверть сантиметра, и это показывало, что он снова поверил в какое-то будущее.

Арестантов с волосами длиннее чем в полтора сантиметра не было в камере. К тому времени их дела решались в какую-нибудь сторону, и когда волосы подходили к этой длине, сон арестанта делался беспокойным, а взгляды, бросаемые за окно, тоскливыми и упорными. Затем следовал вызов наружу, — дневной или ночной, — и он исчезал совсем.

У окна, заглядывая за решетку, иногда мимоходом останавливался высокий арестант, с нездоровым лицом и пристальными глазами. Волосы на его голове едва проросли, и это значило, что он раньше обычного срока вышел из безвольного состояния.