Путь к Софии - [183]

— Я пойду отыщу какого-нибудь хорошего хирурга! Больше откладывать нельзя! Наши ведь подойдут самое раннее к вечеру. Нет, я все же пойду поищу кого-нибудь... Может, найду в дивизионном лазарете, если он уже здесь. Или кого-нибудь из моих бывших коллег. Доктор Гайдани, вероятно, не уехал.

Она слушала его, испуганная, молчаливая.

— И чтоб он не двигался! — добавил Климент, уже выходя.

Он бы оперировал его сам, испробовал бы способ Грина, но ведь у него была сломана правая рука.

В воротах Климент наткнулся на запыхавшуюся Женду. За нею бежал Славейко.

— Здравствуй, братец! — воскликнула она, обнимая его. — А где же Коста? Я не поняла, что ты мне сказал.

— Скоро придет и он, ты же его знаешь! — улыбнулся Климент.

Малыш кинулся ему на шею.

— Дядя, дядя! И ты тоже братушка!.. И мой папка? И он, да? А почему его нет? — допытывался Славейко и с беспокойством вглядывался ему в глаза.

— И он, и он, мой мальчик! Мы потеряли друг друга еще в Орхание. Наверное, он едет с обозом.

Женда вдруг расплакалась:

— Ох, сколько мы тут натерпелись! Отец-то наш, отец — упокой господи его душу...

— Отец?! — почти беззвучно воскликнул Климент.

Она рассказала ему сквозь слезы обо всем, что произошло. И что казненные лежат сейчас в большой церкви, что мать их с утра там и что Андреа, возможно, тоже пошел туда... Климент слушал ее, потрясенный, раздавленный страшной вестью. Потом услышал от нее о Радое, об Андреа, Неде... Все это ошеломило его, но глубже всего поразила его душу страшная весть о смерти отца. Она одна владела сейчас его сознанием. Так случилось потому, что он не вернулся вовремя, потому, что не было в доме другого мужчины, на котором можно было бы им выместить свою злобу...

— Где ты говоришь он, в большой церкви? — прервал он Женду.

Она кивнула, и он, позабыв о том, куда собирался идти, побежал к церкви святого Крала.

Хоронили казненных на следующее утро. На кладбище пришла добрая половина города: родственники, друзья, знакомые, незнакомые. Они стояли скорбные, хотя уже второй день город ликовал, добрым словом вспоминали людей, которых провожали в последний путь, и перед ними снова вставала та страшная ночь. Гробы с неизвестными крестьянами стояли по краям. В середине, рядом, так же, как завершили свой жизненный путь во дворе тюрьмы, лежали Слави Будинов и Радой Задгорский. Их посиневшие лица были страшно искажены, но родные и близкие не могли отвести от них глаз. Смотрели, заливаясь слезами, онемевшие от горя, и не понимали, как это возможно, что опустят сейчас в могилу дорогих им людей, и они уже никогда больше их не увидят.

Сразу же за убитыми горем родными и близкими с фуражкой в руке и задумчивым выражением на постаревшем, некогда красивом лице стоял новый комендант города князь Николай Оболенский. Он был тут по службе. Его послал Гурко, чтобы отдать последний долг последним жертвам турецкого рабства, но общее горе тронуло и его. Он переводил взгляд с одного скорбного лица на другое, задерживая его порой и на Ксении, стоящей напротив, среди солдат, в надежде встретить ее взгляд. Но она, кутаясь в шубку, упорно смотрела на ближний кипарис. Рядом с князем Николаем стояли принц Ольденбургский и Гавелог, которые тоже пришли сюда из каких-то своих соображений, а также граф Граббе и Савватеев; между ними виднелась статная фигура Маргарет Джексон, которая время от времени незаметно поглядывала на часы; рядом с суровым полковником Сердюком стояли взволнованные, с заплаканными глазами, хотя и не знавшие лично покойных, прибывшие вчера с Гурко друзья Климента — Аркадий Бакулин, Папаша, Варя, Григоревич. Тут же находились консулы фон Вальдхарт, де Марикюр и Позитано с супругой. Был с ними и бывший консул Леандр Леге, хотя никто и не предполагал, что он может прийти на эти похороны. Он все время останавливал взгляд своих задумчивых глаз на Неде, наполовину закрытой черным крепом, смотрел и на Андреа, стоящего рядом с нею; тот был бледнее обычного, сосредоточенный и замкнутый. Были тут и русские офицеры, целая группа, которые прибыли вместе с комендантом и с принцем, иные отправились сюда вместе с хозяевами домов, где они остановились на постой. К ним как-то естественно и незаметно присоединились сыновья старых чорбаджиев, двоюродные братья Филиппа — они теперь были первыми в городе людьми. Среди русских офицеров был и только что назначенный помощник нового коменданта болгарин Илия Цанов, тот самый умный и ловкий Илия-эфенди, который перед освобождением города был муавином маршала Османа Нури, а до этого — муавином толстого коменданта, а еще раньше — мютесарифа. Сейчас он держал в руке желтую русскую фуражку, и на лице его было написано все то же приветливое и услужливое выражение. Старики чорбаджии толпились с другой стороны; они крестились или шушукались, кивали с печальным выражением лица Филиппу, который громко всхлипывал, или Клименту, который поддерживал мать. Некоторые поглядывали на Женду, все такую же цветущую, несмотря на горе и пролитые слезы; ее беременность была уже заметна, и это особенно бросалось в глаза на фоне черных одежд и траурных вуалей.