Путь к Софии - [181]
— Стой! — кричали ему — Сдавайся!..
— Братья! — крикнул он в ответ и продолжал скакать навстречу. Его окружили со всех сторон, узнали. В толпе были не только мужчины, но и женщины, они принесли с собой лопаты, мотыги, ведра.
— Ты жив, — говорили ему, — как хорошо! А отца твоего освободили? И остальных? А бай Радой?
Другие спрашивали:
— Кто это с тобой раненый?
— Это невеста моя! — сказал он гордо и открыл ее лицо.
— Радоева дочка... Ах, бедняжка...
К ним энергично прокладывал дорогу маленький усатый человек.
— Ах, вот она... вот! — крикнул он. — Желаю вам всего самого лучшего! Как я рад!
— Господин Позитано!
— Да, я! Вот, Андреа, где настоящий пожар. И я гашу его... Насосы... помните, мы с вами видели их во дворе дворца. Мы взяли их... А теперь будем сносить дома, чтобы преградить путь пожару. Если б вы только знали, милая мадемуазель Неда, как я рад вашему освобождению, — добавил он по-французски, улыбаясь ей. — Теперь уже все хорошо, не правда ли?
Она кивнула: все, все... Из глаз ее текли слезы.
— Она ранена, — сказал Андреа.
— Тяжело?.. Отвезите ее в консульство. Моя супруга...
— Я отвезу ее к своей матери, — сказал Андреа.
— Нет, нет... домой! Домой! — вдруг закричала Неда, и ее голос, полный ужаса, пронзил и глубоко потряс Андреа.
— Я вас скоро догоню, — крикнул он Позитано и погнал коня к Куру-чешме.
Скоро. Почему он сказал — скоро? Ведь он же хотел увидеть мать? А может, он не смеет ее видеть? Или не хочет остаться с Недой? Почему? Опять? «Завтра, завтра», — повторял он, яростно дергая звонок на их воротах и слушая, как она кричит в отчаянии:
— Отвори мне, дедушка, дедушка! Это я!
И когда, наконец, из-за кирпичной стены отозвался испуганный старческий голос и второй голос — плачущий, — голос Филиппа, он вдруг сильно прижал ее к себе и целовал ее долго, отчаянно. Потом вскочил на коня и пустился догонять толпу, предводительствуемую Позитано, которая уже сливалась на площади с другой, огромной, оставшейся без своего предводителя.
Теперь мы будем спасать город... Сохраним склады для наших освободителей... Нет, ни о чем другом не должен он думать сейчас, только о спасении города, о том, чтобы сохранить склады.
Эпилог
Сколько людей убито, сколько женщин обесчещено и увезено этой ночью, сколько домов разграблено и разорено, еще никто не знал. Всем было не до того, чтобы это устанавливать. На рассвете люди встречали своих освободителей — встречали, достойно заслужив свое освобождение. То тут, то там все еще дымились пожарища, то тут, то там все еще плакали безутешные и смотрели блуждающим взглядом или искали своих близких. Но большинство — тысячи софийцев устремились к Орханийскому шоссе, с хоругвями, в праздничной одежде. Они сбросили фески и несли с собой букетики самшита, фляжки и целые ведра с вином, хлеб — что у кого было, чтобы выразить свою благодарность, завет своих дедов и прадедов.
Кто-то сказал:
— Мы встретим их тут, братья, на этом святом месте, где принял смерть наш Левский.
Другой, побывавший в чужих краях, добавил:
— Мы воздвигнем арку!..
Мало кто знал, что такое арка, но скоро нашли они балки, доски, самшит, кипарис и сосновые ветки. Там поставили и хоругви, прикрепили иконы, а когда подняли на верхушку арки наскоро сшитое русское знамя, горожане, сгрудившиеся вокруг, оживились, разволновались, они впервые осязаемо почувствовали, что турок нет и они уже не вернутся.
Потом все выстроились шеренгами, как всегда выстраивались при всяких торжественных встречах. Во главе встал архиерейский наместник и все священнослужители, вчерашний муавин Илия-эфенди, которого теперь называли господин Илия, староста болгарской общины господин Михайлович в высоком блестящем цилиндре. И, разумеется, все уцелевшие почтенные граждане и чорбаджии, молодые и старые, со своими семьями, с семьями погибших в тюрьме, церковные настоятели, старшины цехов, учителя и все, кто толпился за ними, по обеим сторонам арки, вдоль дороги, возбужденные, полные нетерпения, многие готовые расплакаться, а некоторые уже со слезами радости на глазах.
Андреа и Женда с маленьким Славейко тоже были здесь. И Филипп в мягкой фетровой шляпе, с выражением спокойствия на дерзком лице, правда, сохраняемым с трудом. Тут были и консулы, с ними фон Гирш, который не без расчета оказался среди первых встречающих, были тут и люди, работавшие на его железной дороге, несколько любопытных врачей и сестер из миссий и корреспонденты, которым минувшая ночь дала множество материала.
И вот после влетевших утром в город со стороны Илиенец казаков есаула Бариш-Тищенко к полудню к Софии подошел русский авангард. Впереди ехал генерал Раух со своим штабом, эскортируемый гродненскими гусарами. За ними с развевающимися знаменами маршировали с песней преображенцы князя Оболенского. Это была невиданная, незабываемая картина... Мужчины и женщины встречали их земными поклонами, осеняли себя крестным знамением, плакали, и каждый старался прикоснуться, обнять кого-нибудь из этих улыбающихся, изможденных нечеловечески тяжким переходом и боями гвардейцев; отовсюду неслись крики: «Здравствуйте, братушки!» — их снова обнимали и целовали.
В предлагаемый сборник вошли произведения, изданные в Болгарии между 1968 и 1973 годами: повести — «Эскадрон» (С. Дичев), «Вечерний разговор с дождем» (И. Давидков), «Гибель» (Н. Антонов), «Границы любви» (И. Остриков), «Открой, это я…» (Л. Михайлова), «Процесс» (В. Зарев).
В 1-й том Собрания сочинений Ванды Василевской вошли её первые произведения — повесть «Облик дня», отразившая беспросветное существование трудящихся в буржуазной Польше и высокое мужество, проявляемое рабочими в борьбе против эксплуатации, и роман «Родина», рассказывающий историю жизни батрака Кржисяка, жизни, в которой всё подавлено борьбой с голодом и холодом, бесправным трудом на помещика.Содержание:Е. Усиевич. Ванда Василевская. (Критико-биографический очерк).Облик дня. (Повесть).Родина. (Роман).
В 7 том вошли два романа: «Неоконченный портрет» — о жизни и деятельности тридцать второго президента США Франклина Д. Рузвельта и «Нюрнбергские призраки», рассказывающий о главарях фашистской Германии, пытающихся сохранить остатки партийного аппарата нацистов в первые месяцы капитуляции…
«Тысячи лет знаменитейшие, малоизвестные и совсем безымянные философы самых разных направлений и школ ломают свои мудрые головы над вечно влекущим вопросом: что есть на земле человек?Одни, добросовестно принимая это двуногое существо за вершину творения, обнаруживают в нем светочь разума, сосуд благородства, средоточие как мелких, будничных, повседневных, так и высших, возвышенных добродетелей, каких не встречается и не может встретиться в обездушенном, бездуховном царстве природы, и с таким утверждением можно было бы согласиться, если бы не оставалось несколько непонятным, из каких мутных источников проистекают бесчеловечные пытки, костры инквизиции, избиения невинных младенцев, истребления целых народов, городов и цивилизаций, ныне погребенных под зыбучими песками безводных пустынь или под запорошенными пеплом обломками собственных башен и стен…».
В чём причины нелюбви к Россиии западноевропейского этносообщества, включающего его продукты в Северной Америке, Австралии и пр? Причём неприятие это отнюдь не началось с СССР – но имеет тысячелетние корни. И дело конечно не в одном, обычном для любого этноса, национализме – к народам, например, Финляндии, Венгрии или прибалтийских государств отношение куда как более терпимое. Может быть дело в несносном (для иных) менталитете российских ( в основе русских) – но, допустим, индусы не столь категоричны.
Тяжкие испытания выпали на долю героев повести, но такой насыщенной грандиозными событиями жизни можно только позавидовать.Василий, родившийся в пригороде тихого Чернигова перед Первой мировой, знать не знал, что успеет и царя-батюшку повидать, и на «золотом троне» с батькой Махно посидеть. Никогда и в голову не могло ему прийти, что будет он по навету арестован как враг народа и член банды, терроризировавшей многострадальное мирное население. Будет осужден балаганным судом и поедет на многие годы «осваивать» колымские просторы.
В книгу русского поэта Павла Винтмана (1918–1942), жизнь которого оборвала война, вошли стихотворения, свидетельствующие о его активной гражданской позиции, мужественные и драматические, нередко преисполненные предчувствием гибели, а также письма с войны и воспоминания о поэте.