Путь к сердцу. Баал - [63]

Баал работал и отдыхал одновременно.

С той ночи, когда он приехал уставший, Алеста не донимала его разговорами, все больше молчала, о чем-то думала, а он, довольный оттого, что его оставили в покое, наслаждался жизнью – махал молотком, работал пилой, собирал, шкурил, строил. Мотался в город, закупал продукты, относил часть соседке (которая теперь почему-то тоже молчала, но взирала на него с тройным любопытством), шерстил просторы вокруг хибары, искал «чужаков». Мог бы и не искать – просто сходил бы к Логану – местному хакеру, – попросил бы одну из Комиссионных систем слежения и специальный код к ней, установил бы на крыше камеры и автоматически наводящуюся снайперскую винтовку и… свалить отсюда к едрене фене.

Но почему-то не валил.

То ли оттого, что работать на воздухе оказалось в разы приятнее, чем он предполагал – еще пару недель, и его кожа станет бронзовой от загара, покоричневеет, – то ли оттого, что убаюкивала степенная размеренная жизнь – завтрак всегда готов и подан, обед и ужин всегда на плите, дом всегда вылизан. Пришлось нехотя признать, что такая жизнь ему (как и любому мужику) по сердцу – что тут добавишь? Хорошо, когда о тебе заботятся и когда не достают.

Да и вроде как не один – непривычно и по-своему здорово.

Сарай, опять же, подрастал на глазах – польза.

Настоящая же причина заключалась в другом, и Регносцирос знал о ней, хоть и не желал облекать последнюю в слова, – здесь, в этом доме, рядом с Алестой, он не злился. По непонятной ему самому причине не испытывал больше ни гнева, ни щемящей тоски, что всегда накатывала в городе. Каждое утро просыпался и ждал, что вот сегодня (или сегодня? Или вот в следующее «сегодня»?) его накроет, но – день за днем – не накрывало. Настроение не портилось, перемешанная с горечью тоска не возвращалась, и злиться не хотелось. Почему? Он не понимал.

Нет, раздражаться он раздражался – все больше на девчонку, когда та лезла в личное пространство, – но гнев? Тот самый – подминающий под себя, сокрушительный, жуткий – куда делся он?

Загадка. Баалу хотелось разгадать ее, и одновременно не хотелось знать ответ – а что, если это временно? Может, просто спокойная полоса жизни, случайность?

И он вновь и вновь отмахивался от назойливых мыслей – пусть так, пусть случайность. Главное, на душе тихо, на сердце спокойно: луга цветут и пахнут, сарай с каждым днем все выше, а вокруг дома шныряет гостья в цветастой юбке и довольно мелодично (пока полет/скребет/готовит/моет) что-то напевает – чем ни жизнь?

Отличная жизнь. Можно сказать прекрасная.

* * *

Он привез ей две новых юбки и блузки – Алька радовалась.

И радовалась вдвойне, потому что он сделал это сам, без намеков и напоминаний, без строчки в списке между продуктами.

Она порхала; значит, думал о ней, помнил, размышлял, заботился, как умел. И почему-то больше совсем не рычал. С тех пор как представился на крыльце, просто бросал на нее мрачноватые взгляды, отвечал односложно, но больше не грубил и не хамил – подальше не отсылал и «валить» не приказывал.

Да она, в общем, и не лезла. Нет, вовсе не забыла о нем – продолжала каждый день укутывать «Бога Смерти» любовью, напитывала его энергией нежности, – а сама (благо никто не видел), втихаря наблюдала за ним.

И с каждым днем все больше маялась.

Дело в том, что окно ее спальни оказалось ближе всех к тому месту, где шла стройка, и, если спрятаться за занавеской, было хорошо видно не только сарай, но и самого «строителя» – обнаженного по пояс мужчину. Мужчину, с бугрящимися мышцами, лоснящейся от пота кожей, с рельефно выступающим при каждом взмахе топора прессом.

Алеста отчего-то закусывала губу, когда смотрела на него.

Сначала она думала, что виной всему простое любопытство – ну, не видела она раньше таких… красивых экземпляров, они ей попросту не попадались (и уж точно не полуобнаженные). Те, что у Хельги в «загоне» – не в счет: им специально не позволяли «раскачиваться», потому что, как писали учебники по социальному женскому праву, «так безопаснее».

Да, безопаснее. Наверное.

А вот с буграми на плечах и опаснее, и внушительнее и завораживает куда сильнее.

Вот и получилось, что вначале она посвящала разглядыванию приковывающего внимание могучего торса по минутке в перерывах, потом по две между перерывами, потом и сама не заметила, как засмотрелась – «залипла» на зрелище, как муха на клейкую ленту.

Ох, Ташка бы возрадовалась – наконец-то, Альку проняло! Подруга бы прыгала вокруг и радостно смеялась, а Аля бы смущенно поджимала губы – да уж, проняло, – что есть, то есть. Где это видано, чтобы она (она!) и на мужчин засматривалась? Всегда чинная, всегда спокойная и уравновешенная, всегда, как дразнила Ташка, «ледяная».

А вот вам и не ледяная. Иначе с чего бы каждый раз при взгляде на сильные пальцы и запястья в груди теснило, а дыхание сбивалось?

Совсем как теперь, когда она вновь таилась за занавеской в душной комнате, вместо того, чтобы идти на кухню, раскладывать еду по тарелкам. Резвилась в мужских пальцах пила, перекатывались на спине мышцы, кончик хвоста, мокрый от пота, завивался мелкими колечками – она до сих пор помнила ощущение тяжелых густых волос на своих ладонях.