Путь к Горе Дождей - [6]

Кочевой дух их вырвался на волю. В союзе с команчами они царили на юге Великих Равнин в течение ста лет. В ходе этой долгой миграции они возмужали как народ. Они обрели высокое понятие о себе. Они дерзнули воображать и определять свою судьбу.

Таким образом, в определенном смысле путь к Горе Дождей является, по сути, историей идеи, представления человека о самом себе, идеи, имеющей давнее и непосредственное бытие в народной словесности. Устная традиция, посредством которой она сохранилась, пострадала со временем. То, что осталось – отрывочно: мифы, легенды, фольклор да молва – и, конечно, сама идея, столь же важная и цельная, как прежде. В том-то и чудо.

Странствие, припоминаемое здесь, продолжает обновляться – каждый раз, как приходит на ум чудо, ибо таковы особое право и обязанность воображения. Это цельное странствие, тонкое по мысли и движению, и производится оно всей памятью сразу, тем опытом духа, который столь же легендарен, сколь и историчен, и принадлежит столь же личности, как и всей культуре. Странствие порождает, прежде всего, три реалии: пейзаж, ни с чем не сравнимый; время, ушедшее навсегда, и дух человеческий, остающийся жить. Опыт воображения запечатлевает предания человеческого бытия так же верно, как и опыт истории. Наконец, помимо прочего, припоминаемое странствие это способно стать откровением о том, как такие предания родятся, развиваются и сходятся в сознании человеческом. На пути к Горе Дождей – множество вех, множество странствий, слитых воедино.

С самого начала странствие кайова было выражением человеческой идеи; и выражение это выглядит вернее всего в виде дивования и восторга: «Там было множество людей, и ах, как же все было прекрасно! То было начало Солнечной Пляски. Знаете, ведь все это было в честь Тай-ме и случилось давным-давно».

Вступление

Среди равнин Оклахомы, к северо-западу от хребта Вичито, высится одинокий холм. Для моего народа, кайова, это древняя веха, коей они дали имя Горы Дождей.

Климат этого края – суровейший в мире. Зима приносит метели, знойные смерчевые вихри встают весной, летом же прерия превращается в раскаленную наковальню. Трава буреет, делается ломкой и хрустит под ногой. Вдоль ручьев и рек зеленеют поясками рощицы ореха-хикори и пекана, ив и ведьминых орешков. В июле-августе издали кажется, будто листва парит и корчится от зноя. Крупные зелено- желтые кузнечики выпрыгивают повсюду из высокой травы, взлетая, словно кукурузные зерна, и ударяются о кожу, да черепахи ползают по красной земле, неторопливо бродя тут и там. Одиночество присуще этой земле. Все, что ни есть на равнине стоит обособленно, глаз не смешивает вещей – это всегда один холм, одно дерево, один человек. Взглянуть на этот пейзаж ранним утром, когда солнце стоит за спиной, – значит, потерять чувство пропорций. Воображение оживает: вот, думается, края, где началось Сотворение мира.

Я возвратился к Горе Дождей в июле. Весной умерла моя бабушка, и я хотел побывать на ее могиле. Она прожила долгую жизнь и к концу сделалась совсем дряхлой. Единственная дочь была при ней, когда та умирала, и мне говорили, будто в смерти лицо ее стало детским. Мне нравится думать о ней как о ребенке. Когда она родилась, кайова переживали последний величайший миг своей истории. Более столетия они были хозяевами просторов между Смоук-Хилл и Ред-Ривер, от истоков Кэнедиэн-Ривер до развилки Арканзаса и Симаррона. В союзе с команчами они царили по всему югу Великих Равнин. Война была их священным делом, и принадлежали они к числу лучших наездников, каких только знавал мир. Но война для кайова была в основном делом выбора, а не выживания, и они так и не смогли постичь мрачного смысла неумолимого наступления американской кавалерии. Когда, наконец, рассеянные и голодные кайова были изгнаны на Меченые Равнины, в холод осенних ливней, – они впали в отчаяние. В каньоне Пало-Дуро они бросили свои пожитки на разграбление и не располагали больше ничем, кроме собственной жизни. Чтобы спастись, они сдались армии в Форте Силл и пошли в неволю – в старый каменный загон, что и ныне стоит, превращенный в музей. Бабка моя была избавлена от унижения этих серых стен, опоздав родиться лет на восемь-десять, но с рождения помнила горечь поражения и мрачный вид старых воинов.

Ее звали Ахо, и была она частью последней культуры, родившейся в Северной Америке. Предки ее пришли с возвышенности западной Монтаны почти триста лет тому назад. Они были горным народом, таинственным охотничьим племенем, чей язык никогда не был с уверенностью причислен к какой-либо группе. В конце XVII столетия они начали долгое странствие на юго-восток. По пути кайова подружились с кроу, передавшими им степную культуру и веру. Они обрели лошадей, и их древний бродяжий дух внезапно оторвался от земли. Они обрели Тай-ме, могучий фетиш священной Солнечной Пляски, с той поры – предмет своего поклонения, и таким образом приобщились к божественности солнца. Не последним было и обретение чувства судьбы, а отсюда – отваги и гордости. Вступив на юг Великих Равнин, они переродились. Отныне не были они рабами нужды да простого выживания – это было благородное и опасное сообщество воинов и конокрадов, охотников и солнцепоклонников. По мифу о Первотворении, кайова вступили в мир через полый древесный ствол. В известном смысле – странствие их стало следствием этого древнего прозрения, ибо они и в самом деле вышли из небытия.