Путь к Горе Дождей - [5]

Произведение родилось у самого истока творческого пути писателя, искавшего убедительных средств, чтобы заявить о себе. А сделать это с наибольшей яркостью можно было, лишь провозгласив уникальность собственной культуры, которая под пером Момадэя как бы превращается в автобиографию племени. Воссоздавая языковыми и изобразительными средствами личностные прозрения в «моменты дивования и упоения», писатель сопрягает миф с событиями собственного детства, историко-этнографические заметки – с равноправной (а может быть, и более глубокой?) правдой народной памяти. За точку отсчета им принимается не рождение отдельной личности, а появление на свет целого народа как носителя особой своеобычной культуры. Одно из различий традиционной хроники и писательского текста – в отборе, пространности и оценке комментария. Войны, скитания, увлекательные приключения народа, обретающего свои святыни, свое имя и лицо и, наконец, крушение традиционного мира в конфликте с англо- американцами – впервые под пером писателя все это получает ценностное и, как справедливо считает он сам – наиболее полное бытие – жизнь в слове. Хотя о предках Момадэй говорит в тоне элегии, читателю «Пути к Горе Дождей» легко понять: ничто не утрачено навсегда там, где оно воссоздаваемо памятью. Сравнивая повесть Момадэя с аборигенными автобиографиями Сибири, можно увидеть, что они ломают многовековую традицию молчания, сложившуюся вокруг целых народов. Сама традиция раскрывает жизнь аборигена как личности героической, полной самоотверженности. А этнос становится под стать мифологическому герою, творящему подвиги, остающиеся жить на века. Автобиографические произведения Д.Кимонко, Г.Кэптукэ и других представителей коренных народов Сибири заключают в себе мощный заряд нравственного самоопределения, важный для самосознания культуры. Возникающее при этом единство требует нового имени, новых рядов сопоставления, новых категорий анализа. Воистину, чтобы выжить в качестве представителя своей культуры, писатель должен взять на себя функции шамана-целителя, соединителя миров и ступить на путь добровольной жертвенности. Подобная роль естественно вытекает из магической функции устного слова, изначально присущего аборигенной традиции.

Подходя к творчеству Момадэя в целом, можно ясно видеть своеобразие и масштабность его эстетики и художественного новаторства. Подобно крупнейшим художникам слова, с каждой новой книгой он предлагает читателю и новый тип повествования. И этим писатель, несомненно, обязан тому, что его художественная система явилась органичным продолжением народной традиции – «духа, остающегося жить». Примером этой живой связи стали: летописание по модели традиционных календарных хроник в «Пути к Горе Дождей»; беллетристическое повествование на обрядовой основе в «Доме, из рассвета сотворенном»; обретение имени в магическом акте оживления посредством активной деятельности, сопряженной с опасностью и упоением творчества, в автобиографической повести «Имена»; разработка малых форм опоэтизированной прозы через переживание и осмысление феномена сакрального щита («В присутствии Солнца»); и, наконец, эксперименты с формой изобразительно-декоративного типа и создание лирико-философского романа в щитах-медальонах «Древнего дитя». Основные категории эстетики Момадэя – «дивование» и «упоение» – проявляются во взаимодействии творческой личности с миром, приходя путем мистического откровения. Здесь способно помочь слово в его сакральном качестве – магическом соединении звука и смысла – что является основной чертой творчества аборигенного писателя, тогда как традиция вещего сна заявляет о себе и в живописи, и в прозе, и в поэзии, и в эссе. И, наконец, влияние народного мифа, проходящее через все творчество писателя. Эти многочисленные дары Великой Тайны [Дакотический термин для обозначения не имеющего ни конечного образа, ни конкретного имени высшего Божества, мыслимого как источник и совокупность всех священных сил Вселенной. – Прим. ред .], раскрывающиеся подобно лепесткам цветка, внятны чуткому уму. И самый важный среди них – способность видеть и выражать в «тонких этимологиях» и трепетных образах, «взгляд за пределы времени и пространства» – с вязь всего со всем, и одновременно – собственную причастность к тайне бытия, посредством «духа, остающегося жить».

А. В. Ващенко

ПУТЬ К ГОРЕ ДОЖДЕЙ Истоки

Равнинный полдень между скал.

Едва низину различить:

Бревна пустого здесь оскал -

Мох, насекомое – пустяк.

Но воды бьются в глубине,

Восходят к устью. Что же в них?

Что движет древний этот вал,

Бурлит могуче у начал.

Пролог

Странствие это началось однажды давным-давно на северных окраинах Великих Равнин. Длилось оно многие поколения и растянулось на долгие сотни миль.

А в конце его было много о чем вспомнить, призадуматься и поговорить.

«Знаете, все имело начало…» Для кайова началом стала борьба за жизнь в бесплодных горах севера. Говорят, именно там вышли они в этот мир через полый древесный ствол. Конец странствия тоже был борьбой – и борьба эта была проиграна. Юная степная культура кайова высохла и умерла, как трава, сожженная ветром прерий. Настал день, подобный року: на все стороны, сколь хватало глаз, земля усеялась тушами бизонов. Бизон был живым воплощением Солнца, первейшей Жертвой на Солнечной Пляске. С истреблением диких стад была сломлена и воля народа кайова – не осталось ничего, что поддерживало бы их дух. Но все это – праздные воспоминания, Жестокие привычные корчи истории человечества. А промежуток стал порой великих приключений, полноты Жизни и духа. Талисман Тай-ме явился кайова в вещем сне, порожденном страданием и отчаянием. «Возьмите меня с собой, – сказал Тай-ме, – и я дам вам все, что пожелаете». Так оно и случилось. Великим приключением стал для кайова путь в глубь континента. Они начали долгое переселение от истоков реки Йеллоустон на восток, к Черным Холмам, и на юг, к горам Вичито. По дороге они обрели лошадей, веру индейцев равнин, любовь и страсть к открытым пространствам.