Путь Единорога - [8]

Он сдержал свое слово, остался одиноким. Иногда искал легких отношений с легкими женщинами, а если вдруг понимал, что с тайной, невольной надеждой начинает прилепляться к подруге, та рвал - резко и грубо, не боясь причинить боль, зная, что эта боль - лишь тень настоящей, той, вдовьей.

Он сам определил себе срок - тридцать три года. Порой подсмеивался над своей рисовкой - тоже Христос нашелся - а все-таки верил в этот срок, рассчитывал под него жизнь. И спешил. Еще не бывал в Армении? Едем! На Байкале? Слетаем хоть на два дня! Не читал Достоевского? Фолкнера? Бунина? Надо успеть! И жизнь не скупилась. Раз - и нежданно-негаданно кинула его в Африку, на берег Средиземного моря: год работал там, обучал хватких алжирцев водить самолеты. А на обратном пути - езде подарок! - на два дня попал в Париж. И, нагулявшись по Монмартру, по набережным Сены, увидев с Эйфелевой башни дымчатый утренний город, уверился: так дарят только напоследок. В двадцать восемь лет составил список дел на пятилетие - 44 пункта. И за день до тридцать третьего дня рождения выполнил последний из них: обновил памятник родителям и поставил новую ограду на могиле - "на нашей могиле", как говорил он привычно. А после... Не то чтобы искал смерти, но будто дразнил ее, подманивал, брался за самые опасные испытания. И благодарил судьбу за то, что она оттягивает последний удар.

В смерти своей одного принять не мог - разрывающих тело, мутящих разум болей. А душа отлетала спокойно, с облегчением и ясностью, ни о чем не жалея. Но воскресал Матвей с недоумением и обидой, потому что снова мучился от рвущих болей. И снова умирал, уносился по длинному тоннелю свернувшегося пространства, свободный от мук тела, радостный и легкий. И снова воскресал - уже с раздражением, с отвращением, и хотел скорее уйти окончательно, и просил врачей, стараясь говорить сдержанно, с достоинством, по-мужски: "Оставьте, меня, ребята, дайте помереть". А они матерились: "Ты у нас будешь жить, мы на тебя месячный запас крови извели, а ты, тудыть твою растудыть, кобенишься!"

И когда он на новеньком, непритершемся, скрипучем протезе навсегда уходил по песчаной дорожке, по березовой аллее из госпиталя, ничего, кроме недоумения и растерянности, не было в его душе. Как же так?! Ведь если б знать, как дело повернется, то жизнь по-другому бы отстроил. И сейчас бежали бы навстречу по песочку несбывшиеся Ванечка и Танечка и давно потерянная то ли Катя, то ли Света, то ли Валя... И был бы дом. И было б настоящее будущее, а не это пустое время, зияющее перед ним... Как же мы все неправильно живем! Какие же мы слепые котята! Колька Пастухов давно в могиле, молодая его вдова из городка сбежала, и Колькин сын теперь другую фамилию носит и другого отцом зовет. А я вот - жив, да никому не нужен... Как же можно жить, не зная будущего?! Не зная, к чему готовить себя? Не видя ничего за пределом сегодняшнего дня, часа?!

И как же мне быть теперь, когда я понял нелепость слепой этой жизни?

- ...Мила, - протяжно позвал он, и в пустом доме голос прозвучал одиноко, глухо. И сразу заскулил Карат. Матвей тяжело встал с дивана, вышел в сени - Карат бросился к нему, стал тереться о ноги, будто почуял тоску хозяина, захотел утешить его.

- Ничего, пес, ничего, это пройдет, - сказал Матвей, глядя в темные собачьи глаза.

- Вот видите, - сердитый молодой заведующий отделением, весь в бороде, потряс перед гостями историю болезни, - фактически иду на должностное преступление. Я бы вам и слова не сказал, потому что о наших пациентах мы даже родственникам имеем право не все сообщать, а уж посторонним - вообще ни-ни. Вам просто повезло, я Николаю Николаевичу отказать не могу. Он учитель моего отца...

- Так вы что же, - обрадовался Семен, - профессора Николаева сын?

- Знаете его?

- Как же нам Вениамина Захаровича не знать! - почти возмутился Константин. - Обижаете, Андрей Вениаминович! В прошлом году он меня к себе в Новосибирск пригласил лекции читать, целый месяц каждый день виделись...

- Так вы даже коллеги? А зачем вам эта несчастная девица? Как она-то связана с теоретической физикой?

- Понимаете, Андрей Вениаминович, - замялся Семен, она, возможно, связана с людьми, исследования которых... любительские, так сказать, исследования, соприкасаются с темой, которой сейчас занят Николай Николаевич...

Врач с подозрением посмотрел на бубличное лицо Семена.

- Ну ладно, - и раскрыл историю болезни, стал листать. - В общем, ничего хорошего... Суицидальный синдром... Впрочем, вам наши термины ни к чему, буду проще... Двадцать пять лет ей. Закончила музыкальное училище, работала преподавателем музыки в детском саду... ушла оттуда... нигде не работала... Лечащий врач говорил мне, что подозревает... ну, очевидно, она пела в церкви: иногда начинает петь что-то религиозное, вроде псалмов, но бессвязно. А нам попала в октябре прошлого года. До этого - за три дня две попытки самоубийства. Причина неизвестна. Первый раз наглоталась не знаем чего - каких-то таблеток, но ее просто вывернуло... Это ее мать рассказала, вдвоем с матерью они живут... Два дня лежала пластом, а потом, значит, вскрыла себе вены. Повезло: мать со службы вернулась раньше обычного. Вызвала "скорую", всю в кровище ее в Склифосовского привезли. Спасли. Оттуда - прямо к нам. Там один раз пыталась повеситься на простынях. У нас тоже была попытка... В первые месяцы бывали истерические приступы, сейчас - потише. В контакт не вступает ни с кем, почти не говорит. Вообще речь нарушена, бессвязна. Чрезвычайно неряшлива, не умывается, не причесывается... Вообще же физически она совершенно здорова. И чувствуется, что была красива. Если вы хотите с ней поговорить, то с полной ответственностью предупреждаю: ничего не выйдет. Во всяком случае, пока.