Путь-дорога фронтовая - [59]

Она замолчала и стала прислушиваться, вздрагивая и кутаясь в какую-то лохматую шаль. Раскаты тяжелых орудий, вырывавшиеся из общего гула, словно толкали ее — она лязгала зубами и стонала.

— Бобылкой останусь. Сиротиной горькой…

— Не плачь, мать. Не останешься сиротой. Слишком много людей, чтобы остаться одной. Не плачь.

— Не убьют его? Успокой ты меня.

Он молчит.

Десятки тысяч бойцов штурмуют неприступные позиции. Тысячи останутся лежать на полях. Что он скажет ей? Поймет ли она, ослепленная своим горем, что так нужно революции?

— Не беспокойся, мать, иди спать, — говорит он успокаивающе и ласково. — Не останешься сиротой. Как фамилия твоего сына?

— Моторный, Иван, Ваня…

Но вот идет и начальник штаба.

— Как переправа?

— Заканчивается. Надо отметить, крестьяне нам много посодействовали…

— Помощь твоему сыну! — бросает командующий женщине. — Вместо того чтобы плакать, ты бы лучше помогла там.

Он дружески хлопает ее по плечу и идет к хате.

— Сейчас я еду к Перекопу. Донесения направлять в штадив пятьдесят один. Заботьтесь, чтобы опять не прервалась связь с тем берегом. Внушите соответственно начальнику связи. Качество связи должно быть на высоте. От этого слишком многое зависит. Постойте! — вдруг останавливает он начальника штаба, трогая его за рукав. — Слышите? Прислушайтесь-ка хорошенько.

— Утихает стрельба на валу. Опять отбили атаку?

— Я слышу перестрелку глубже вала. Какой-то разброд огня! Вы разве не слышите?

— Глубже вала? — недоумевает начальник штаба.

— Сейчас же свяжитесь с штадивом пятьдесят один. Там что-то случилось.

Они поспешно входят в хату.

— Вызвать штадив пятьдесят один.

Связист тщетно кричит в трубку. Его лицо напряжено. Струи пота ползут по щекам.

— Провода отсырели! — докладывает начальник связи. — Связь временно прервана. Исправляется.

— Связь! — с досадой машет рукой командующий. — Немедленно наладить!

…Окольными путями, через штаб пятьдесят второй дивизии, шло донесение о том, что Перекоп взят и Красная Армия движется на Юшунь.

X

Галина Моторная ждала сына. Давно отгремели пушки в Крыму. Давно промчалась орава махновцев, едва спасшись от разоружения, и исчезла в степях, чтобы вредить и гадить в тылах новой жизни. Давно убрали мертвецов. Много выросло высоких могил в степи. Три холма осталось в селе, где жила Галина Моторная. Увезли раненых, находившихся на попечении крестьян. Многие разъехались сами, выздоровев и окрепнув. Деревенские ребята понабрали груды расстрелянных гильз и осколков снарядов. Земля впитала пролитую кровь героев. Ветры замели следы. Новые заборы выросли вокруг хат. Мелел и наливался водой Сиваш. Всякий раз, как уходила вода, находили в грязи то убитую лошадь, то тело красноармейца. Убитого зарывали. В селе, придравшись к случаю, толковали целыми днями о пережитых боях. Главными героями были проводники штурмовых колонн. Им было что порассказать. Крестьяне вспоминали, как всей деревней останавливали наступавшую воду. Друг перед другом хвалились количеством привезенных мажар с соломой. Смеялись до упаду над бабой богатого крестьянина Антипенко, которая ухватилась за забор и кричала: «Умру, а не отдам». Деревенские парни уложили ее вместе с забором на мажару, и она, проклиная всех родичей озорников до последнего поколения, едва соскочила с воза. Многие жалели, что раненые красноармейцы так скоро покинули деревню.

Всполошили деревню эти бои. После них резко раскололась деревня, и сразу определилось, кто стоит за советскую власть и кто недоволен ею. Раньше как-то не замечалось, а теперь, когда даже смеялись над Антипенкой, — смеялись не просто так, ради смеха, а с теми недружелюбными нотками, как и при рассказах о бароне Врангеле, который «удирал из-под Перекопа, намазав пятки салом, и едва поспел сесть на пароход».

Много было рассказов.

Лежит генерал Врангель на пуховой постельке в наилучшем дворце и видит сон, будто въезжает он в Москву под гром пушек и звон колоколов. И доезжает почти до Кремля. В это время кричат над его ухом: «Ваше превосходительство, красные в городе!» Соскакивает генерал с постели и бежит в одном белье по городу к пристани. В таком виде и втащили его на корабль.

Некоторые досказывали эту историю так: является он к французским министрам в штатском. Его спрашивают: «Почему вы, генерал, не в военном?» — «А я, говорит, бросил свой мундир и генеральские штаны в море, чтобы не достались большевикам».

Село жило разговорами, воспоминаниями, шутками. Все как будто проснулись от тяжелого сна и, зная, что не проедет теперь по деревне на двуколке урядник и не проскачет стражник, радостно переживали дни освобождения, как заключенные, выпущенные из тюрьмы. Поговаривали, правда, что где-то северней шалят махновцы, но они были, во-первых, далеко, а во-вторых, их как будто уже разбили.

О махновцах с симпатией отзывалась богатая часть села, но была неизменно бита в разговорах.

Большинство села было за советскую власть…

Тетка Галина упорно ждала сына. Сначала она разузнавала о нем у проходивших по большой дороге красноармейцев. Останавливала их и спрашивала, не видали ли они Ивана Моторного. Но так как она не знала, какой он части, то никто ей ничего не мог ответить. Она не оставляла надежды и терпеливо простаивала на дороге. Красноармейцы все прошли. По дороге проезжали теперь только мажары крестьян. Тогда стала она ходить за пятнадцать километров в город Армянск. Толкалась там по базару, заходила в чайные, разыскивала людей в серых шинелях и, подходя к ним, говорила: «Может, слышали про Ивана Моторного?» В ответ качали головами. «А то я думала, слышали», — добавляла она и шла дальше.