Путь-дорога фронтовая - [38]

Выяснить эти отношения было не с кем, никто не попадался по пути, поэтому так озабоченно оглядывался бригадир, катя по незнакомой дороге чужой страны.

Впереди показались строения. Небольшие домики. Должно быть, деревня, или, говоря военным языком, населенный пункт. Действительно, он был населен. Когда артисты приблизились, они увидели людей, толпившихся у домов, с удивлением поглядывавших на коляску.

Что ждало здесь актеров? Какую линию поведения надо выбрать? С кем вести переговоры, если их остановят и задержат? Есть ли у них староста или другой какой-нибудь начальник? Все эти мысли возникали в голове Петра Петровича, который между тем радушно снял шляпу, приветствуя жителей. Жители тоже приподняли свои головные уборы самых разнообразных фасонов, начиная от заношенных войлочных шляп и кончая старомодными котелками, потерявшими от времени и цвет и форму.

Иван Степанович остановил лошадей у крошечной мазанки. Хозяином ее являлся старик с одутловатым лицом, заросший колючим волосом, поразительно похожий на ежа.

— Как поживаете? — вежливо спросил его Петр Петрович, подходя к нему и протягивая руку.

Румын руку охотно пожал, пробормотал какое-то приветствие, в котором удивленный Петр Петрович довольно ясно расслышал слово «тютюн».

Он обернулся к подошедшему Ивану Степановичу.

— Вы слышите, он говорит «тютюн».

Иван Степанович достал портсигар и протянул его старику.

Боже мой! Актеры вдруг оказались свидетелями невероятной радости, охватившей румына. Он взял папиросу и так горячо бросился благодарить Ивана Степановича, что чуть не сбил его с ног. Закурив, начал стонать от наслаждения. Затягивался дымом и охал.

— Что с вами, голубчик, вы не больны? — сочувственно спросил добряк.

Прикладывая руки к сердцу и поднимая их вверх, румын жестами давал понять, что большего удовольствия на свете он не испытывал. Практичная Катенька сразу поняла его:

— Должно быть, он давно не курил.

Да и старые актеры, за свою долгую жизнь изучившие все существующие жесты, прекрасно поняли его. Иван Степанович еще раз предупредительно раскрыл перед стариком портсигар. Старик взял еще одну папиросу, потом, виновато поглядев на старого актера, взял другую. Видя, что Иван Степанович не протестует, осторожно взял и третью. Очевидно, это был предел его мечтаний.

Не успел Иван Степанович закрыть портсигар, как увидел жадные взгляды нескольких незаметно подошедших румын. Они не протягивали рук, они просто глядели на портсигар, где осталось еще много папирос.

— Прошу вас! — снова раскрыл портсигар Иван Степанович.

Боже мой! Что тут произошло! Десяток рук протянулись к нему, десяток самых разнообразных головных уборов поднялись вверх, засияли счастливые лица, послышались восклицания благодарности. Актеры испытали небывалое удовлетворение.

— Неужели у них так плохо с табаком? — удивился Петр Петрович и неожиданно получил ответ.

В толпе, окружавшей актеров, оказался человек, понимавший русский язык. Как потом выяснилось, он в первую мировую войну был в русском плену.

— Нет табак, — сказал он. — Фашист все курил. Румын ничего не курил.

— А разве сами вы не сажаете табак? — спросил Петр Петрович!

— Не можно. Монополия.

— Как, разве вы не можете сажать табак для себя, на своем участке?

— Нет возможно! — ответил огорченно румын. — Антонеску чик-чик! — перечеркнул крест-накрест ближайшую хату переводчик.

— Как это так «чик-чик»? — допытывался Петр Петрович.

— Штраф! Антонеску продаст хату. Ходи на улицу! — выразительно произнес толмач.

— Шлехт. Плохо. Маль! — пытался передать Петр Петрович свои мысли на разных языках. — У нас, например, каждый колхозник может купить папиросы, а кто хочет, может посадить табак на своем участке.

— То не можно быть! — воскликнул толмач.

— Как не может быть?! — решительно возразил Петр Петрович. — Я же вам говорю, что так и есть. Почему бы вам тоже не сажать табак, не понимаю.

— О, Антонеску душить налогами.

— А что вам Антонеску! Антонеску летит ко всем чертям, как и все фашисты! Выберите себе подходящее правительство — и разводите табак сколько угодно.

— Можно разводить табак?

— А кто вам мешает? Конечно, разводите!

Толмач передал слова Петра Петровича крестьянам. Они оживились, потом неожиданно подхватили Петра Петровича на руки и начали качать.

— Что, что такое? — испуганно восклицал он, стараясь ухватиться за чью-нибудь руку. — Вы меня уроните… Прошу вас, не надо.

Его бережно опустили на землю.

А провожать артистов собралось чуть не все село.

— Неужели они всерьез приняли наш разговор о табаке? — сказал Петр Петрович, когда отъехали от деревни километра на два.

— Не наш, а ваш! — подчеркнул Иван Степанович, как бы отказываясь от участия в авантюре с табаком. — Вы разрешили им сажать табак.

— Позвольте, разве я разрешал? Я только сказал…

— А они поняли, что вы разрешили. Ведь они не знают, что вы актер, думают, что вы высшее начальство.

— Голубчик, я этого не хотел.

— Вы-то не хотели, а они истолковали по-своему. Теперь не остановишь. По всем краям разнесутся ваши слова. Дойдут до правительства…

— Что я наделал!

Это была несколько неудачная и тяжеловесная шутка со стороны Ивана Степановича. Но видя, как сильно переживает его друг, Иван Степанович поторопился успокоить его.