Путь Базилио - [279]

Попугай Просперо, пару раз упомянутый нами начальник отдела высоких технологий в ИТИ, какает с балкона. Соседи знают за ним эту слабость, характерную для птичьих основ, и относятся с пониманием. Ну или, во всяком случае, стараются.

А вот Фингал Когтевран никогда б себе не позволил подобного. Не чуждый радостей земных, он всё же следует путём труда и гигиены. Вот и сейчас он занимается именно ею — а именно, стоя перед зеркалом, пытается выдернуть из подмышки старое, вонючее перо. Перо сидит крепко и никак не даётся. Когтевран злится и каркает от злости. А, впрочем, кто он такой, чтоб на злое карканье его обращать внимание, а? Каркает он — да и Дочь с ним, пусть! За мной, читатель, за мной!

Поэт Пьеро — а вы уж думали, мы нём позабыли? — лежит на подводе неподвижно, но тоже не спит. Он под айсом, он плывёт по волнам океана духов и туманов и творит, творит, творит (и моргает, моргает). Предыдущие полчаса он потратил на вышёптывание строчки «о, мои артишоки, мои артишоки!» и никак не мог подобрать к ней рифму, неожиданную и точную, как он любил. И в этот самый миг рифма пришла — «…я в шоке!», и маленький шахид тотчас впал от неё в обалденье и прелесть, а лучше сказать — в прелесть и изнеможенье. Говоря словами древнего поэта, он стал как стекло остекленевши. Но это состояние сном не назвал бы я, нет. Ну так и вы, и вы не зовите.

Как ни удивительно, но чем-то подобным занята и светлая аидише копф Григора Замзы, иудействующего домового сверчка. Нет, он не употреблет веществ, считая себя выше этого — но и не спит, поскольку не имеет потребности во сне. То пассивно-онемелое состояние, в которое он иногда впадает, скорее подобно оцепененью. Да и оно-то посещает его нечасто. Тем не менее, и Замза временами нуждается в отдыхе, как правило — от печальных мыслей о разных цорес. Сейчас его мысли именно таковы: у него неприятности. Кое-что пошло не так, как он предполагал. Григор этого не любит — но сделать ничего не может, по крайней мере пока. Чтобы отвлечься, он, сидючи в своём тайном укрывище, занимает себя переводом на идиш стихотворенья Хосе Соррилья-и-Мораля — поэта, рождённого в Вальядолиде, умершего в Мадриде и любимого профессором Преображенским[99]. Замза тщится передать звуками местечкового жаргона звучанье строки, кончающейся словами «esta apartada orilla», но покамест достиг лишь того, что испанские слова звучат у него в голове всё чётче, всё громче… всё громче, всё чётче. Но мы же не будем отвлекать его? Нет? Вот и я так думаю. За мной!

Зуля и Маша Герцен, чинная старобрачная пара, решились в кои-то веки тряхнуть стариной. Сейчас они сёрбают из корытец коктейли пряные на именинах у Сары Барабу. Разумеется, там же отжигают и Псюша, и Склизка, и прочие высокопородные бездельницы и шалавы. Фу такими быть! Ну их, фиф.

Педобир Онуфрий Невротик уже третий час кряду стоит на коленях перед иконой Дочки-Матери С Сосочками и возносит ей Вселенскую Мантру из Круга Песнопений Гоги «бя, бя, бя, Боби-Боба». Эту святейшую из мантр полагается читать до полного просветления в вышних — то есть до рассвета. Ты желаешь присоединиться к нему, мой читатель? Если да — благослови тя Дочь, если нет — за мной!

Старуха Фанни Капительман сварливо переругивается с начальницей похоронной команды. Скоропостижно скончался её единственный челядин, Зюзявочка — подхватил какой-то грибок и сгнил в два дня. Похоронщицы настаивают на кремации (из-за грибка), а это стоит пять соверенов. Старуха Капительман трохи думает за это, шо таких денег не бывает, штоб ви все сдохли себе на здоровьичко.

Крокодил Геннадий, охранник при вольерах для эволюционирующих в корпусе Е Института Трансгенных Исследований, может показаться кому-нибудь спящим на посту. Именно эту ошибку — воистину роковую! — собирается совершить юный, зелёный попугайчик, намеревающийся прошмыгнуть мимо мирно посапывающего стража порядка. Попугайчик рассчитывает навестить зайчиху-эволюэ, которая вчера давала ему весьма недвусмысленные авансы. Он многого не знает, этот пылкий юноша — в частности, того, что заинька никогда не любила его: сердце её давно уж отдано холодному, загадочному крокодилу. Убедиться в этом юноше, увы, не суждено.

Сова Миневра, заместительница начальника ЛПИ — она лишь единожды мелькнула в нашем повествовании, но всё ж была тебе представлена, читатель! — никак не может заставить себя поесть полезный для фигуры салат из редьки с авокадо. Вместо этого ей мучительно хочется свежей мышатины. Что ж, бывает.

Суслик Кокочка ругается с метранпажем по поводу кривого цветоделения, из-за которого обложка очередного номера GQ ушла в хлорную желтизну. Метранпаж отругивается, валит всё на качество краски, и прозрачно намекает, что Кокочка вообще-то бизнес-редактор и что за вмешательство в чужую сферу компетенции вполне можно отхватить по кумкватам. Метранпаж — осёл по основе, так что угроза реальна. Но нам-то Кокочку не жалко, ибо кто мы ему и кто он нам? Правильно — никто! Тьфу на него и на кумкваты его! Вперёд!

Лев Строфокамилович Тененбойм, администратор и педагог, ворочается на своём ложе, не могя уснуть. Его попеременно снедают надежды и страхи. Директор Аузбухентцентрума Бонч Леопадлович Бруевич в последнем разговоре вполне определённо намекнул, что открытие филиала школы — дело практически решённое. Тенненбойм понимает, что изводит себя понапрасну, да ничего не может поделать со своим неуёмным воображением: то он парит в облаках, видя себя в вожделенном кресле директора филиала, то падает в бездны отчаяния, представляя в нём какого-нибудь выскочку, коварно подольстившегося к Бруевичу. Сейчас он подозревает в чёрном интриганстве даже невиннейшего методиста Гепу Сникерса — который как раз в этот момент пьёт горькую с баранчиком Бяшей.