Путь актрисы - [112]

Пьеса классика, поставленная театром в новом ракурсе, и сам классик, как живой современник, становится рядом с людьми сегодняшнего дня.

Помню Ивана Михайловича Москвина в спектакле «Смерть Пазухина». Премьера состоялась в 1914 году. (Я играла в этом спектакле Леночку Лобастову.) Особенно ярок Пазухин — Москвин был в последний момент спектакля, когда, обезумев от свалившегося ему на голову богатства, сгребал он к себе деньги и вещи, повторяя одни и те же слова: «Все это мое! И это мое, и это мое — все мое!» (Слово «мое» Москвин произносил на «о»).

И в 1914 году Москвин не жалел красок и силы своего артистического дарования, чтоб выпукло передать произведение великого сатирика.

Лет через двадцать я как зрительница пришла на «Пазухина». И снова услышала москвинско-пазухинское: «Все это мое! И это мое, и это мое — все мое!»

Но разница по сравнению с первыми спектаклями была огромная — и в Москвине и в зрительном зале.

Если в 14‑м году Москвин говорил об одном купце Пазухине, только об одном, то в 30‑х годах, оставаясь одним купцом Пазухиным, Москвин сражался с собственничеством, стяжательством, корыстью всех купцов Пазухиных. По-другому, совсем иначе, чем в 14‑м году, ощущал себя на сцене Москвин в 30‑х годах. По-другому чувствовал он людей в зрительном зале. По-другому нес эстафету художника. Смотрел вместе со зрителями на прошлое с точки зрения достижений настоящего и великих целей будущего. И Щедрин зажил среди советских людей, зажил потому, что и актеры на сцене и каждый человек в зрительном зале (кто меньше, кто больше) ощутили уже светлый смысл слова «наше» вместо пазухинского «мое!».

Воплотившись как актер в Пазухина, Москвин как советский человек присутствовал на сцене собственной сердечной мыслью своей. С особой силой, своей силой, не только от Щедрина, выявил он бесстыдство купца Пазухина, звериную сущность его, чтобы, по контрасту с этим, великие преобразования нашей жизни, благородные сдвиги в сознании советских людей стали бы особенно очевидными.

{255} Чем деятельнее разум артиста, чем горячее сердце, чем больше привержен артист действительности, тем шире границы художественного его влияния.

Конечно, к врагам, как человек и актриса, я не могу отнестись милосердно, хочу их наказать, хочу им наказания. Мера кары равна мере преступления. Так, например, маникюрше Тамаре я не предъявляла серьезных обвинений. Стоило только показать ее, пришедшую в парикмахерскую утром, после бессонной ночи, всю слинявшую, и этого было достаточно, а может быть, даже чересчур: Тамара молода, духовная жизнь ее убога, вот она «в замену счастию» выдумала себе себя — властительницу над мужскими сердцами. Минула ночь. А утро серое… На улицах слякоть. Пальтишко на ней не так чтобы теплое: поддельный мех ягуара только для красы. Впереди одна реальность: ногти, ногти, ногти… Так разве это не наказание сверх меры?

Но есть враги, которым не придумаешь казни, в особенности, если враг современен, если он в мире сейчас.

Эрна-Амалия Курциус

В пьесе бр. Тур «Особняк в переулке» я исполняла роль Эрны Курциус — фашистки, штурмбанфюрера, преступницы, арестованной в восточной зоне Берлина.

Премьера спектакля «Особняк в переулке» была в 1949 году, когда уже в полном разгаре шла так называемая «холодная война».

Я хотела каждым спектаклем «Особняка в переулке» говорить с нашими зрителями о низости, о бесчеловечности поджигателей войны. Моя личная ненависть к фашизму побуждала меня достовернее изображать страшное существо Эрны Курциус, охваченное истерией войны. Я не удовольствовалась бы только личиной врага, напяленной на себя, — ведь временем действия были не «святки», и не с ветки новогодней елки взяла бы я маску гиены.

Кто из нас может забыть фашистское нашествие?

Кто из нас забудет рев самолетов, несущих смерть и разрушение нашим городам и населенным пунктам? Кто может изгнать из памяти ночные улицы наших городов, по которым шагали маленькие ножки детей, уводимых родителями в бомбоубежища, в «щели»?

И вот мне нужно было изобразить одну из тех, кто насылал смерть миролюбивым народам.

Воплощать Эрну Курциус, в особенности вначале, было очень страшно. После одного из спектаклей «Особняка в переулке» Николай Боголюбов посоветовал мне «меньше дрожать губой». Да ведь нижняя губа у меня дрожала сама по себе и с такой силой, что приходилось прикладывать пальцы ко рту, останавливать дрожание.

{256} В моей первой студийной роли Матильды Босс я была хозяйкой «губы», теперь «губа» мне отомстила!

Ужасно было погружаться в трясину внутреннего мира Эрны Курциус.

Как Эрна Курциус я на допросах должна была бороться за существование. «Мне» нужно было заметать следы своих черных деяний, увиливать в ответах на талантливо поставленные советским следователем вопросы. Мне помогало выполнить тяжелую миссию сценического воплощения фашистки то, что, вызывая ненависть зрительного зала к Эрне Курциус — поджигательнице войны, тем самым я принимала участие в борьбе сегодняшнего дня за мир мира. Иначе я не отделила бы себя барьером артистизма от этого выродка. Иначе во тьме и безумии внутреннего мира Эрны Курциус я могла бы задохнуться.