Пустырь - [56]

Темнело, и Лукьян, как обычно по вечерам, вышел, чтобы забрать своего жильца в дом. Невозможно было определить, как скоро наступит ночь (в Волглом всегда оставалось сомнение при определении времени сумерек), но бессолнечное небо уже не расцвечивало хмурый пейзаж, исчерпавший за день все краски и оттенки. Елисей сидел в обычной ссутуленной позе и разглядывал дождевые брызги на дороге. Но Лукьяна аж передернуло внутри, когда, услышав сдавленный кашель, он различил на земле горбатый силуэт человека в нелепой, похожей на шутовскую шапчонке, а рядом с ним – свернувшегося калачом пса.

Обернувшись на скрип калитки, Игоша тут же вскочил и быстро отреагировал на появление Лукьяна Федотыча: – Шире грязь, навоз едет! Ты смотри на живца-то как зверь бежит! Эй, купчишка! Винишки аленькой по дешевке не плеснешь? Хоть бокальчик, а? Или – не скажешь аминь – так и выпить не дадим? Плоти ведь не прошу, заметь! А то ведь знаем – накормишь калачом, а потом в спину кирпичом! – Игоша задрал губу, безобразно обнажив зубы. Священник, едва сдерживая отвращение, произнес так, будто обращался к собаке: – Пошли, Елисей! Вставай! – А потом, мельком взглянув на юродивого, просквозил через зубы: – Ишь, пустоплюй косоглазый, мелет-мелет с утра до вечера, да толку мало. – И тут же пожалел о том, что тем самым выказал желание поддержать беседу, потому что Игоша, готовый продолжать перебранку сколь угодно долго, моментально отреагировал: – Ась, Ваше Убожество? Не расслышал… А то вокруг чего-то всё собахи брешут да вороны харкают, и слова не слыхать совсем. А в таких сутемках только и гляди, как бы рылом на кулак не наткнуться! – Лукьян заметил, как в уголке его оскалившегося рта запрыгал отвратительный зажеванный окурок самокрутки-папиросы, зажатой меж редких зубов, подгнивавших в затхлой мякоти десен. – Ухмылку-то в пасти своей щербатой заткни! – Смори-ка, вроде бархатный весь, а оказалось: жальце-то есть! Полно тебе, Лука, гнилым-то носом кипарисы нюхать! Тут и луженого поп не пережжет, слишком уж ядро крепко! Под скорлупкой-то – камышек! Смори, клыки-то пообломишь! – Лукьян никогда не мог понять, за что народ ценит эти шамканья губ, выпрастывающие тупую и невразумительную речь: – Шпынь ты, болтун, шут гороховый, два слова местами переставишь и уже пророком вызываешься? Словами как спичками чиликаешь, а огня как не было, так и нету, дым один. – А в тумане грязном прозреть – то искусство особое. Живое слово-то, Лука, оно буквы сложнее! Оно ж прежде нее было, помнишь? Пыль из морщин-то повытряхни! Устами безумца, может, смех глаголет! Мгла в стон удрала, в тиши устала! – Тут лохматый пес уверенно гавкнул, словно подтвердив истину произнесенных хозяином слов. Лукьян ненавидел эту вонючую псину, вечно норовившую вцепиться зубами в подол его рясы: – И не надоело тебе, уроду, чушь пороть-то? – А шо, порезаться боишься об осколки моей околесицы? Вот порка-то будет воистину! А ты бы лучше колеса-то эти не раскалывал, а к телеге своей приладил! Может, толк какой бы вышел! Мы хоть лыка сроду не вяжем, но и шиты ведь не лыком! Дух, он мятежом страстен! Такшо, пан Лука, с панталыку меня не сталкивай! Дрожь в поле покоится, и рьяного речь – за околицей! – Он постучал кулаком по своей тощей груди. – Пустоша – одно слово! – процедил сквозь зубы Лукьян, силой поднимая Елисея и направляя его в сторону калитки. Бродяга же вслушивался в их каркающие голоса, перебиваемые лаем собаки, и, похоже, не торопился подниматься. – Куда ты тащишь-то его? – преградил ему путь Игошка. Лукьян уже с трудом выносил его зловонное дыхание. – Думаешь, всё будет цезарю царство, а духу – удушье? Тоже еще – нашла замерзшая лиса пламень! Науку перенять думаешь? Лукавишь! Не выйдет! У тебя тропка другая: не ты к помешательству придешь, а оно к тебе! И уж оно-то тебя мешать-перемешивать будет как пустоварку перекипяченную! А вот ты ему уже ничем помешать не сможешь! Увы! Хоть ужом извейся! Ты для него – шо плевок против ветра! Такшо зря мешкаешь! Облизня кушать готовься! – Да пошли же уже! – подталкивал священник нерасторопного Елисея, обходя вставшего на пути остолопа и скачущего вокруг них пса, что норовил тяпнуть священника за пятку и уже разок прикусившего подол его рясы. – Молчишь, Лука? Не внемлешь? Дурачком прикидываешься? Хе-хе, моя хата с краю, в Чермашню сгоняю… Эдак ты всю жизнь проскрипел! Смори, как бы не промахнуться, да вместо Чермашни в Америку не угодить! Гляди, гляди, а жальничком-то ужалишься! Про близнеца-то не забыл чай, шо я тебе сказывал? Помереть вовремя уметь надо, а то на конечной с ума спрыгнуть приходится. А раз первое искусство для тебя трудновато, значит, жди второго путешествия! – Лукьян вздрогнул от этих слов и посмотрел на корчащуюся

в гримасах физиономию Игоши, не понимая, почему он терпит этот бред и пытаясь найти, что ответить, но, не подыскав нужной фразы, отвернулся и закрыл перед юродивым калитку (Елисей, наконец, поплелся в сторону крыльца, хотя было неясно, надоели ли ему крики или он увидел что-то в глубине двора). Игоша же не унимался и из-за забора продолжал орать вслед священнику: – Чего? Слово подобрать пытаешься? Да нет уж – обронил ты их все в мокрой темноте, теперь не отыщешь! Свищи лучше погромче, воробей-церковник! – Уже захлопнув дверь, Лукьян всё еще слышал, как Игоша горлопанил: – У Лукьяна на плеши разыгралися три вши! Ныне полковник, а завтра покойник! – Крики перемежались собачьим воем, который время от времени передразнивал Игоша. Так, воя на разные голоса, довольные этой игрой пес и хозяин удалились, наконец, от дома священника. Лукьян облегченно вздохнул, когда это адское гавканье угомонилось.